Я хотел убить небо - Жиль Пари

Я сжал кулаки. Чтобы сосчитать эти дни, пальцев не хватит.

Беатриса спросила у Камиллы, почему она так часто шепчет мне на ухо.

– Это что-то про меня?

– Нет.

– Тогда почему ты больше не берёшь меня с собой на прогулки?

– Потому что.

– Ты скоро уедешь?

Камилла чуть не поперхнулась.

– Куда?

– На море. Ты стала другой с тех пор, как туда съездила. Ты почти ничего не ешь, всё время шепчешься с Кабачком, а в школе смотришь в окно, как будто хочешь улететь. Алиса тоже заметила, и даже мальчики приходили и спрашивали, может, я знаю, что с тобой такое. Я сказала, что знаю, но что это касается только девочек.

– Прямо так и сказала?

– Ну да, я не хотела, чтобы все решили, что я идиотка.

И Камилла крепко её обняла.

– Ты совсем не идиотка, Беатриса. И я тебе обещаю, что ты будешь первой, кому я всё расскажу!

– Когда?

– Скоро.

– А ты не разозлишься, если я буду перед остальными делать вид, что всё знаю?

– Не разозлюсь.

– Тогда почему ты плачешь?

– Я не плачу.

– А это тогда что такое, вот, под глазом?

– А, это! Наверное, соринка попала.

– В «Фонтанах» не бывает соринок. Ты видела, как они тут всё пылесосят? Я видела! Они даже под кровать с пылесосом залезают!

– Ну, значит, эта соринка сумела от них улизнуть.

Один только Жужуб никого ни о чём не спрашивал.

Его родители теперь часто приезжали его навещать и иногда увозили на выходные в Париж.

У него больше ничего не болит, он не носит пластырей на пальце и страшно этим гордится.

– Я скоро уеду к родителям в их огромный дом, и у меня будет своя собственная огромная комната! А ещё у меня будет куча игрушек и целый собственный сад! Однажды я женюсь, и у меня родятся дети, и я больше не смогу приезжать вас навещать…

Симон заткнул ему рот:

– Ты достал, Жужуб. Всем плевать на твой огромный дом и твой собственный сад. Ты никогда ни с кем не делился, и на всём свете не найдётся такой идиотки, которая захотела бы любоваться твоей рожей, вымазанной тухлым тортом, и твоим жирным поросячьим пузом, и детей у тебя никогда не будет, и тем лучше для них, а здесь по тебе никто скучать не будет, можешь не волноваться.

Симон иногда бывает беспощадным.

Как будто у него кожа как у носорога.

А с тех пор, как он стал смотреть на меня так, будто мы больше не друзья, он злится вообще на весь мир. Жужуб даже не попытался ему ответить, сидел с раскрытым ртом и ничего не мог сказать, а потом разревелся из-за «рожи, вымазанной тортом» и «жирного поросячьего пуза».

На него было больно смотреть.

Я положил руку ему на плечо, и Симон тогда плюнул на землю и повернулся к нам спиной.

С тех пор как Симон пообещал запереть Ахмеда на всю жизнь в стенном шкафу, тот сидел очень тихо, делал уроки и никого ни о чём не спрашивал.

Я не знал, что делать. Я попытался успокоить Симона, но тот сказал, что с предателями не разговаривает.

– Что происходит с Симоном? – спрашивали у меня Рози и Шарлотта.

– Не знаю. – И я убегал, чтобы они больше ни о чём не спрашивали.

На этой неделе Симон уже второй раз драит перила из-за ругательств, которые так и рвутся из его рта. Мы с Камиллой вызвались помочь, но он сказал: «Обойдусь. Валите отсюда!», и мы застыли на месте как каменные.

– Как трудно держать секрет! – Камилла выдрала вокруг себя уже столько травы, что земля была вся в проплешинах.

– Да. Я, наверное, расскажу Симону, пока не стало слишком поздно.

– Но мы ведь обещали Реймону ничего никому не говорить.

– Я знаю. Но когда он так смотрит, это просто невыносимо. Страшнее, чем когда в тебя целятся из револьвера.

Я попросил Ахмеда пойти делать уроки у Рози и подсел за стол к Симону.

Сначала он делал вид, что меня там нет, но от волнения два раза переписал одно и то же предложение.

– Симон, мне надо с тобой поговорить.

– Что-то не хочется.

– Я раскрою тебе секрет.

– Мне плевать на твой секрет.

Тогда я взял его книгу и бросил на пол.

– Я знаю, что тебе не плевать. Иначе ты бы так не злился.

– Подними книгу и вали отсюда, если не хочешь получить.

– Нет.

– Ну, я тебя предупредил.

И он ударил меня кулаком в живот.

От боли на глаза навернулись слёзы. Я ничего не видел. Решил, что не буду отвечать злостью на злость Симона, но чувствовал, что она во мне закипает.

– Симон, ты мне нужен.

Я ждал, что в ответ услышу оскорбление или получу ещё один удар.

Но ничего такого не произошло.

Ни оскорблений, ни ударов, ни злости, которая вроде бы секунду назад во мне закипала.

Поэтому я вытер слёзы и посмотрел на Симона.

Симон дрожал от волнения, он стоял у стола и с изумлением смотрел на свой разжатый кулак, из которого как будто улетучилась вся злость, и глаза больше не сверкали молниями.

– Прости, Кабачок. Я не нарочно.

И он сел на кровать Ахмеда, и я тоже.

– Ну у тебя и удар, как у боксёра! – Я ощупывал живот, который всё ещё болел.

– Правда?

– Ага.

И мы сидели так вдвоём на кровати Ахмеда довольно долго и просто смотрели в пустоту.

– Реймон хочет нас усыновить – меня и Камиллу, – сказал я тихим голосом, как будто бы не хотел, чтобы меня услышали.

– И вы уедете?

– Да.

– Когда?

– Не знаю. Может быть, после благотворительной ярмарки. Всё зависит от судьи.

– И давно ты об этом знаешь?

– С тех пор как Реймон возил нас на море.

– Честно?

– Честно.

– А раньше даже не подозревал?

– Ну, иногда мне казалось, что Реймон на меня как-то странно смотрит. Почти так же, как на Виктора. Но я и не думал, что он попросит нас переехать к ним домой…

– Значит, и ты тоже нас бросаешь?

– Нет, Симон. Мы будем часто видеться. Реймон мне обещал.

– Это будет уже не то.

– Нет, ничего не изменится, мы останемся друзьями, как и раньше.

– Нет, Кабачок. Ты больше не будешь здесь ночевать и перейдёшь в другую школу, и мы не будем видеться целыми днями, и скоро ты нас забудешь точно так же, как этот придурок Жужуб. Но он-то пускай катится вместе со своими нашпигованными баблом родителями. Но тебе я желаю настоящей райской жизни, хотя мне, конечно, страшно завидно. Заживёшь наконец по-человечески подальше от этой тюряги. Когда ты поселишься у Реймона, на нас будешь смотреть уже совсем другими глазами. Мы тут как дикие цветы, которые никто не хочет срывать. Людям нравится усыновлять малышей, а детей вроде нас, подросших, никто уже не хочет. Мы для них староваты.