Вопросы жизни. Дневник старого врача - Николай Пирогов

Государственные люди, и самые гениальные, имеют всегда в виду одни ближайшие интересы. Это понятно – для них главное – удержаться и удержать современное правительство на высоте своего, конечно, настоящего, а не будущего, никому не известного еще призвания. Все следуют правилу: zeit gewonnen, alles gewonnen[129]. Средств к достижению целей не разбирают; сохраняют только известный decorum. Немудрено, что при таком положении государственного дела общества сами закопошились и принялись составлять антигосударственные общества, которые и оказываются пока наиболее вредными, наиболее отставшими, т. е. наиболее сохранившими прежние, старинные отношения к обществу, государствам. Дойдет, конечно, очередь и до неотсталых, но для них главное, опять-таки, время; zeit gewonnen, alles gewonnen, или, пожалуй, и так: apres moi le deluge[130]. Одно из этих правил стоит другого; оба практичны – это главное.

Что же заставляет некоторые, скажу лучше прямо, что заставляет наше государство не пользоваться этою выгодною стороною новейших государств, охраняющих их от губительного влияния общественного антагонизма? Причин этого, конечно, найдется немало для такого государства, как Россия. Но и следующая мне кажется немаловажною. Я полагаю, что и общества, и государства, наравне с частными лицами, подвержены чарующему влиянию слов, ими же самими некогда придуманных для обозначения более или менее неопределенных и неправильных представлений и понятий.

Так, в нашем русском государстве с давних пор слово самодержавие (автократизм) заключает в себе неправильное понятие о какой-то безграничной, несуществующей на свете власти, и потому всякое понятие об ограничении власти считается почти государственною изменою и строго преследуется цензурою, и система управления, основанная на общественном представительстве, рассматривается как нечто совершенно несовместное и противное самодержавию.

Между тем каждый мало-мальски образованный человек очень хорошо понимает, что самодержавная власть в России постоянно ограничивается в ее наиболее благотворных проявлениях множеством различных и, главное, неопределенных условий так, что пока самодержавная воля монарха дойдет до той цели, куда она была преимущественно направлена с высоты трона, влияние и действия ее оказываются не только ограниченными, но даже совершенно измененными. Да сверх того каждый закон, диктуемый самодержавной властью, получает свой raison d’etre из других источников, не всегда доставляющих чистую воду.

Правда, самодержавный монарх может по своему благоусмотрению менять своих представителей, министров и наместников, но и сам должен более или менее подчиняться их влиянию и их намерениям, нередко вовсе не соответствующим намерениям и воле монарха, а пока это несоответствие успеет обнаружиться проходят иногда годы и целая жизнь одного поколения.

Не помню, кто-то из французских публицистов сравнивал министров и сановников Наполеона III с разными столярными инструментами: пилою, топором, долотом и проч., которыми по произволу и по надобности могла располагать искусная рука императора. Но на деле это не так бывает. Автократизм поручает не инструменту, а руке, владеющей тем или другим орудием; действие же этой руки и воля, управляющая ее действиями, не составляют одно и то же целое с автократическою волею.

Если же на свете не существует ни безгранично добрая, ни безгранично злая воля и власть и понятие о безграничии самодержавной власти есть только относительное и более формальное, то почему же представительная система правления несовместима с самодержавием? Слова, слова, связанные с неясным и неправильным представлением сути дела, строят и несуществующие препятствия.

Представительство, в сущности, не только не ослабляет, но еще укрепляет самодержавную власть, сообщая проявлениям ее большую целесообразность и, так сказать, проницательность; ограничивает же оно власть не более, как и всякий закон, издаваемый самою же властью. Конечно, представительство, учреждаемое с единственною целью ограничения верховной власти, может ее не только ослабить, но и сделать ничтожною и поддельною. Но никто из честных и благоразумных патриотов не пожелает России ни такого представительства, ни такой власти. Мы – не французы и французское le roi regne, mais ne gouverne pas[131] – не для нас писано. Нам необходимо, чтобы верховная власть у нас была сильною и неограниченно доброю, и именно для этого ей и надо иметь твердую и надежную опору в общественном представительстве. Ведь финское представительство сбоку столицы империи не ослабляет же, а укрепляет власть всероссийского императора на границах Швеции; да и новое славянское представительство, им же самим учрежденное, верно, также не ослабило бы его власть, если бы Болгария осталась и за Россиею после войны 1878 года.

Если я, а со мною, полагаю, и многие другие, заключаем из потрясающих наше общество событий, что власть ослабла у нас, то это прискорбное явление никто из здравомыслящих граждан не может приписать нашим двум новорожденным и едва прозябающим представительствам (земскому и городскому); не они, а старосветский, тяжелый для общества механизм нашей административной машины, оставленной без всякого изменения после таких двух коренных преобразований в государстве, какими были эманципация и судебная реформа, и потому сделавшейся несовместимым анахронизмом на новом пути, – вот что ослабляет и парализует власть.

Старые, заржавелые административные пружины не годятся более для нового механизма, сообщенного всей государственной машине. И теперь пришла самая крайняя пора подумать о переустройстве. Я очень опасаюсь, что событие 1 марта сильно повлияет на многие незрелые умы и страстные фанатические натуры. Их поражает и увлекает трескучий эффект зла сильнее, чем примеры добродетели.

Не забудем, что мы живем в такое время, когда личности в роде Брутов, Зандов и Равальяков[132] уже успели популяризироваться и сомкнуться под покровительством нового учения. А такой громадный успех зла, какого оно достигло событием 1 марта, должен сильно повлиять на судьбы этой зловещей общины; она нравственно, вернее злонравственно, окрепнет и привлечет к себе новых сподвижников. И если государства не примут заблаговременно радикальных мер к ослаблению господствующего антагонизма с обществом, то вербовка в ряды недовольных анархистов и коммунаров будет расти все более и более, пока они не сформируют status in statu. На их стороне тот же могущественный своим злонравием принцип, который сделал непобедимым и иезуитов, с тем только отличием, что у иезуитов благая цель оправдывает худые средства, а у новых адептов анархизма и нигилизма и цель и средства сливаются вместе и бьют в одну точку – разрушение существующего порядка.

Как же не соединиться против такого сильного врага государству и обществу, стараясь взаимно ослабить существующий антагонизм? И что другое, как не общественное представительство, дает наиболее надежное средство к этому союзу? Спешите! Dixi[133].