Великий перелом - Гарри Тертлдав

Она посмотрела на него.

— Думаешь, у тебя есть все ответы, не так ли?

— Помолчи-ка минутку, — сказал он.

Он не собирался обрывать разговор: причина была в другом.

Пенни собралась ответить резкостью, но затем она тоже услышала далекий гул в небе. Он становился все громче.

— Это самолеты ящеров, так ведь? — спросила она, словно надеясь, что он будет ей возражать. Ему бы хотелось, чтобы она ошиблась.

— Наверняка они, — сказал он. — Очень много. Обычно они летят выше в начале пути, затем снижаются, чтобы нанести удар. Не знаю, почему они на этот раз действуют иначе, разве что…

Прежде чем он смог закончить предложение, начала бить зенитная артиллерия, сначала к востоку от Ламара, а затем в самом городе. Трассы снарядов и их разрывы осветили ночное небо, перекрыв сияние звезд. Даже вдали от Ламара грохот стоял ошеломляющий. Шрапнель сыпалась вниз, словно горячие зазубренные градины. Если такая попадет в голову, дело кончится расколотым черепом. Ауэрбах пожалел, что на нем нет каски. Когда приглашаешь красивую девушку на прогулку, обычно о таких вещах не беспокоишься.

Он увидел боевые самолетов ящеров только тогда, когда они закончили бомбежку и обстрел ракетами Ламара. Он разглядел пламя, вырывавшееся из труб. После нападения они встали на хвосты и взлетели ввысь, как ракеты. Он насчитал девять машин, три звена по три.

— Мне надо вернуться, — сказал он и поспешил в сторону Ламара.

Пенни побежала рядом с ним, ее туфли вскоре стали чавкать по грязи так же, как его сапоги.

Самолеты ящеров вернулись к Ламару раньше, чем гулявшие добрались до цели. Самолеты нанесли по городу еще один удар, а затем улетели на восток. Зенитная артиллерия продолжала палить и после того, как они улетели. Так было всегда после воздушных налетов. А когда орудия били по настоящим целям, попадали крайне редко.

Пенни тяжело дышала и едва переводила дух, когда они с Ауэрбахом добрались до предместья Ламара, но держалась стойко.

— Иди в госпиталь, чего ты ждешь? Там наверняка требуются лишние руки.

— Хорошо, — ответила она и поспешила прочь.

Он кивнул ей вслед. Если даже позднее она и не вспомнит о том, что сходила по нему с ума, все равно лучше видеть ее занимающейся делом, чем прячущейся в жалкой маленькой комнатке наедине с Библией.

Едва она исчезла за углом, как он сразу забыл о ней. Он рванулся к баракам через хаос, воцарившийся на улицах: Цепочки людей передавали ведра с водой и заливали огонь. Не каждый пожар можно было потушить: в эти дни Ламар зависел от воды из колодцев, и ее было недостаточно, чтобы погасить пламя. Раненые мужчины и женщины кричали и плакали. И раненые лошади тоже — по крайней мере одна бомба попала в конюшню. Несколько лошадей вырвалось наружу. Они носились по улицам, шарахались от пожаров, лягались в панике, мешая людям, которые старались помочь им.

— Капитан Ауэрбах, сэр! — прокричал кто-то прямо в ухо Раису.

Он подпрыгнул и повернулся на месте. Его помощник, лейтенант Билл Магрудер, стоял рядом с ним. Свет пожара осветил лицо Магрудера, покрытое таким слоем сажи, что его можно было принять за актера в гриме негра.

— Рад видеть вас целым, сэр.

— Я в полном порядке, — сказал Ауэрбах. Как ни абсурдно, он чувствовал себя виноватым за то, что не оказался под бомбежкой ящеров. — Что происходит?

— Сэр, все не очень хорошо, и мы понесли порядочные потери — в людях, лошадях…

Мимо пробежала лошадь с тлеющей гривой. Билл махнул рукой в ее сторону.

— Боеприпасы, которые мы накопили, тоже пропали. Эти ублюдки так по Ламару еще не били.

Он хлопнул руками по бедрам. Ауэрбах понял. Из-за того, что чужаки не очень часто поступали по-новому, можно было подумать, что они вообще не делают ничего нового. Такой вывод может стать последней ошибкой в жизни. Потеря боеприпасов была невосполнима.

— Похоже, мы можем забыть о завтрашнем задании, — сказал Ауэрбах.

— Боюсь, что так, капитан. — Магрудер скривился. — Пройдет немало времени, прежде чем мы снова сможем об этом подумать. — Его мягкий акцент уроженца Виргинии делал его слова еще печальнее. — Не знаю, как там с производством, но доставка из одного места в другое теперь не слишком сложна.

— Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — сказал Ауэрбах. Он ударил кулаком по бедру. — Черт побери, если бы мы взорвали один из их космических кораблей, мы по-настоящему заставили бы их задуматься.

— Я тоже так думаю, — сказал Магрудер. — Кто-то это сделает — тут я с вами согласен. Только, похоже, это будем не мы. — Он процитировал военную поговорку. — «Никакой план не выживает после контакта с противником».

— Досадная и печальная истина, — сказал Ауэрбах. — Враг, эта грязная собака, идет и действует по собственным планам. — Он рассмеялся, хотя испытывал боль. — Сегодня этому сукину сыну повезло.

— Наверняка. — Магрудер оглядел развалины, которые были Ламаром. — Их нынешний ночной план сработал прекрасно.

Ламар превратился в развалины.

* * *

Зэки, пробывшие в гулаге рядом с Петрозаводском в течение какого-то времени, описывали погоду, как девять месяцев лютой зимы и три — плохого катания на лыжах. А это ведь были русские, привыкшие к зиме в отличие от Давида Нуссбойма. Он не мог понять, взойдет ли когда-нибудь солнце, перестанет ли когда-нибудь падать снег.

Ночью было плохо. Даже когда в печи, стоявшей посередине барака, горел огонь, его все равно донимал жестокий холод. Нуссбойм был новичком, политическим заключенным, а не обычным вором, и вдобавок к тому еще и евреем. За это ему достались нары на самом верху, вдали от печи и вплотную к щелястой стене, так что ледяной сквозняк постоянно играл на его спине или груди. Ему также досталась обязанность приносить среди ночи и высыпать в печь угольную пыль — а еще побои, если он не просыпался вовремя и остальные тоже замерзали.

— Заткни пасть, проклятый жид, или потеряешь право на переписку, — предупредил его один из блатных, когда он застонал после пинка под ребра.

— Как будто у меня есть кому писать, — сказал он Ивану Федорову, который попал в этот же самый лагерь и, не имея связей среди блатных, получил такие же незавидные нары.

Хотя и наивный, как всякий русский, Федоров понимал лагерный язык гораздо лучше Нуссбойма.

— Ты — глупый жид, — сказал он без ненависти, которую вкладывал в это слово блатной. — Если тебя лишают права переписки, этот значит, что ты слишком мертв, чтобы кому-то писать.

— О! — сказал Нуссбойм упавшим голосом.

Он крепко обхватил себя за бока и задумался, не сказаться ли больным. Короткого размышления было достаточно, чтобы отбросить эту мысль. Если ему не поверят, его опять побьют. А если поверят, так борщ и щи в больнице будут еще более жидкими и водянистыми, чем та ужасная еда, которой они кормят обычных зэков. Может быть, существует теория, согласно которой больной человек не сможет переварить то, что дается при обычном питании. Так что если зэк поступал в больницу слишком больным, живым он оттуда вообще не выходил.