История атомной бомбы - Хуберт Мания

Вот уже несколько лет новатора квантовой физики заваливают выгодными предложениями из Америки. Он их категорически отклоняет с путаными намеками на то, что его родина нуждается в нем и он несет ответственность за своих студентов. Теперь, когда он прибыл сюда, Чикагский университет возобновляет свой напор, предлагая ему профессуру — и опять безуспешно. Останавливается Гейзенберг и в Энн-Арборе и встречается с Энрико Ферми в доме физика Сэмюэля Гоудсмита. Ферми прилагает все силы, склоняя его к смелому шагу начать все сначала в свободном мире. В том числе предостерегает его от ужасных последствий изучения расщепления ядра в стране, которая неминуемо движется прямиком к новой войне. У Гейзенберга нет рациональных аргументов, которые мог бы понять такой рассудительный человек, как Ферми: «Любой из нас укоренен в определенном пространстве языка и мышления и наилучшим образом развивается, что ни говори, только в этом пространстве, и действовать лучше всего может только здесь... Люди должны учиться препятствовать катастрофам, насколько это возможно, а не убегать от них. Хотелось бы даже, наоборот, требовать от человека, чтобы в момент катастрофы он оставался в своей стране».

В завершение своей американской поездки Гейзенберг снова останавливается в Нью-Йорке. Казначей Колумбийского университета Джордж Пеграм в последний раз пытается прельстить желанного сотрудника жизнью в Колумбийском университете. Тщетно. Вернер Гейзенберг тоскует по родине и мечтает наконец оставить позади «эту влажную жару... расстроенные пианино... и душные номера отелей». Он насладился американским гостеприимством, вдоволь намузицировался, а на одном приеме даже аккомпанировал певичке. Правда, ее «изящным французским песенкам» он, как строгий ценитель классики, дает убийственное определение: «шампанское со сливками». За два дня до отплытия корабля он обедает в ресторане на восемьдесят шестом этаже Empire State Building. Своей жене Элизабет этот альпинист пишет: «Эти башни, что высятся посреди города могучими скалами, нравятся мне больше, чем обычные здания. Наши дома против них что игрушки... Вспомни скалы в Доломитовых Альпах... А ночами они светятся тысячами огней, как сказочные замки». Вечером первого августа Гейзенберг поднимается на борт теплохода «Европа», чтобы отправиться на родину. Корабль почти пустой.

Изначально предполагалось, что земляки встретятся и поностальгируют об общем прошлом на бывшей родине, но эта встреча приобретает совсем другой оборот, быстро развивая собственную — взрывную — динамику. Дело было так. Когда в начале июля Юджин Вигнер приезжает из Принстона в Нью-Йорк и хочет встретиться с Лео Силардом, тот приглашает для обмена мыслями и Эдварда Теллера. Помимо их родного города Будапешта, это трио объединяет страх, что готовые к войне немцы смогут использовать потенциал расщепления ядра в военных целях. Все трое учились и работали в Германии. Вигнеру пришлось оставить свою профессуру в Берлине в 1933 году из-за своего еврейского происхождения. Его с распростертыми объятиями приняли в Принстоне. Сейчас ему 37 лет. Эдварду Теллеру 31, он на десять лет младше Силарда. В 1930 году он защитился в Лейпциге у Вернера Гейзенберга и тоже с введением «Арийского параграфа» был вырван из совместной работы с Максом Борном в Гёттингене. Через Копенгаген и Лондон он в конце концов попал в университет Джорджа Вашингтона в американской столице. И вот сидят эти иммигранты и товарищи по судьбе за одним столом и заранее беспокоятся, где будет проходить линия Западного фронта еще не начавшейся войны. Если Бельгия опять окажется под немцами, как это было в мировую войну, то в руки захватчиков попадет, как опасаются три венгра, большое количество урана. Ибо в рудниках бельгийской колонии Конго разрабатываются самые богатые в мире на тот момент месторождения урана.

Силард, Вигнер и Теллер приходят к заключению, что надо вовлечь американское правительство в дела, связанные с опытами над цепной реакцией урана. Перед лицом угрозы войны в Европе и ввиду явного увлечения Германии расщеплением ядра откладывать больше нельзя, тем более что урановые шахты Санкт-Йоахимсталя уже в немецких руках. Первой дипломатической акцией могло бы стать предостережение в адрес бельгийского правительства. Силард вспоминает одного старого друга по берлинским временам, с которым они сообща запатентовали нестерпимо шумный насос для холодильников. Соавтора изобретения зовут Альберт Эйнштейн, и он состоит в дружеской переписке с бельгийской королевой. Может, через эту связь удастся сделать первый шаг в большую политику. Звонок в Принстон — и предположение близко к тому, чтобы стать фактом: Эйнштейн под парусами. В буквальном смысле. Он проводит лето в хижине одного друга на северо-восточном конце Лонг-Айленда. У Силарда нет ни водительских прав, ни машины. Тогда Юджин Вигнер предлагает себя в качестве шофера для стапятидесятикилометровой поездки к месту летнего отдыха Эйнштейна. Ранним утром 12 июля он подъезжает на своем «додже» выпуска 1936 года к отелю King's Crown и забирает Лео Силарда. Оба венгра запутались в индейских названиях селений на Лонг-Айленде и поначалу направились в Петчогу на южном побережье вместо нужного им Катчогу на северо-востоке.

«Хижина» оказалась двухэтажной белой виллой у пляжа с причалом. Эйнштейн как раз возвращается с морской прогулки и ведет себя как обычно раскованно. Шестидесятилетний ученый сердечно приветствует бывших берлинских коллег и радуется возможности поговорить с ними по-немецки. Юджин Вигнер не понаслышке знает принстонскую жизнь, и ему известно, что Эйнштейн как никто другой сполна осуществил мечту о «замке из слоновой кости». Вот уже несколько лет он сосредоточен на разработке всеобъемлющей теории, которая соединила бы в себе электромагнетизм с его общей теорией относительности. Все события на земле и на небе, начиная от электрических сигналов в нервной клетке простейшей нематоды и кончая орбитой вращения планеты Уран, он хочет описать одной-единственной формулой мира. В последние годы, правда, поговаривают, что по этой причине Эйнштейн больше не следит за актуальными ядерными исследованиями. Чему Вигнер и Силард, по правде говоря, никогда не верили, считая преувеличением. Тем удивительнее для обоих гостей, что всемирно знаменитый ученый действительно не имеет ни малейшего понятия о возможности цепной реакции при расщеплении ядер.

За ледяным чаем на веранде два венгра дают этому отшельнику-яхтсмену репетиторский урок на четверть часа в области актуальной ядерной физики. «А я об этом даже не думал», — цитирует Силард первую реакцию Эйнштейна. Как недавно Роберт Оппенгеймер в Беркли, он моментально схватывает всю последовательность. Ведь это человек, чье глубокое проникновение во взаимодействие массы и энергии привели Лизу Мейтнер и Отто Фриша к решающему прорыву в истолковании находки Гана. Маленькая всемирная формула Эйнштейна E=mc2 задает направление: если ядро урана раскалывается на два обломка, часть массы ядра пропадает, высвобождаясь в виде кинетической энергии — в масштабе, не достижимом ни в каком другом физическом процессе. Первой же мыслью Эйнштейна, по словам Силарда, было то удивительное замечание, что впервые в истории получения энергии Солнце не играет никакой роли. Ведь ископаемые горючие вещества — такие, как нефть, природный газ и уголь, — изначально возникли как хвощи и папоротникообразные, превращавшие солнечный свет в высококалорийные соединения углерода, которые затем и накапливались в недрах земли. Энергия же, которую содержат атомы, — не солнечного происхождения.