Фамильная честь Вустеров - Пэлем Грэнвил Вудхауз

Она будто и не слышала, судя по виду. Поднялась с табурета, постояла, грустно глядя на меня, совсем как Мона Лиза, когда в одно прекрасное утро почувствовала, что ей не перенести все скорби мира. Я уже хотел перебить это настроение, заговорив о погоде, но тут она произнесла:

– Берти...

Но это была лишь искра во тьме. Видно, предохранитель перегорел. Снова воцарилось молчание.

– Берти...

Очередное фиаско. Ничего не получалось. Я начал немного нервничать. Мы уже однажды изображали с ней свидание глухонемых, это было летом, в "Бринкли-Корт", но тогда во время длиннейших пауз мне удавалось маскировать неловкость сценической пантомимой. В последний раз мы беседовали, как вы, возможно, помните, а может быть, и нет, в столовой "Бринкли-Корт", где был подан холодный завтрак, время от времени можно было взять яйцо под соусом карри или тертый сыр, и это очень помогало. Сейчас в отсутствие закусок нам оставалось лишь смотреть друг на друга, а это вызывает замешательство.

Ее губы приоткрылись. Сейчас слова вырвутся наружу. Она сделала глотательное движение, готовясь к новой попытке.

– Берти, я хотела видеть вас... я просила вас прийти, потому что хотела сказать... хотела сказать вам... Берти, я порвала с Огастусом, мы больше не жених и невеста.

– Знаю.

– Как, вы все знаете?

– Да, он мне рассказал.

– Тогда вы знаете, зачем я просила вас прийти. Я хотела сказать...

– Что сказать?

– Что я согласна.

– Согласны?

– Подарить вам счастье.

Казалось, у нее болит горло, она опять заболела ангиной, как в детстве, но, сделав еще несколько глотательных движений, она все же произнесла:

– Берти, я выйду за вас замуж.

Наверно, после такого признания большинство мужчин сочли бы, что бессмысленно противиться неизбежному, но я не сдался. Когда на карту поставлено самое дорогое, что у вас есть в жизни, нужно бороться до последнего, иначе потом будешь рвать на себе волосы.

– Как это благородно с вашей стороны, – вежливо отозвался я. – Я высоко ценю оказанную мне честь, и так далее. Но хорошо ли вы подумали? Все ли взяли в соображение? Вам не кажется, что поступили слишком жестоко с нашим бедным Гасси?

– Жестоко? После того, что случилось нынче вечером?!

– Вот-вот, именно об этом я и хотел с вами поговорить. Я всегда считал, и уверен, вы разделяете мое мнение, что в подобных случаях, прежде чем сделать решительный шаг, стоит обсудить все с мудрым, знающим жизнь человеком и составить как можно более полную картину случившегося, вплоть до мельчайших деталей. Неужели вы хотите ломать потом руки и с рыданиями восклицать: "Ах, если бы я только знала!" Я считаю, что все нужно рассмотреть заново и подробнейше обсудить. Если вас интересует мое мнение, скажу, что вы несправедливы к Гасси.

– Я? Несправедлива? После того, что я видела собственными глазами...

– Ах, да вы смотрели не с того угла. Позвольте мне объяснить.

– Нечего здесь объяснять. Берти, не будем больше об этом. Я вычеркнула Огастуса из моей жизни. До нынешнего вечера я смотрела на него сквозь золотой туман любви, считала его идеалом. А сегодня он показал свое истинное лицо, я увидела сатира.

– Вот-вот, к этому я и веду. Именно тут вы жестоко ошибаетесь. Дело в том...

– Оставим эту тему.

– Но...

– Прошу вас!

– Как вам угодно.

Я заткнулся. Можно сколько угодно твердить, что tout comprendre, c'est tout pardonner, но если женщина не желает вас слушать, слова остаются лишь словами.

Она отвернулась от меня, – без сомнения, пытаясь скрыть безмолвную слезу, и снова наступило молчание, она промокала глаза платочком, а я стал перелистывать стоящие на пюпитре рояля ноты – чего там только не было. Наконец она снова заговорила:

– Все напрасно, Берти. Конечно, я знаю, почему вы пытаетесь меня разубедить. Это все ваша прекрасная, благородная натура. Ради того, чтобы помочь другу, вы готовы на все, даже пожертвуете своим собственным счастьем. Но что бы вы ни сказали, я не изменю своего решения. У меня все кончено с Огастусом. С нынешнего вечера он для меня лишь воспоминание, и с каждым годом это воспоминание будет бледнеть и бледнеть, а мы с вами будем становиться все ближе и дороже друг другу. Вы поможете мне забыть. С вами я смогу со временем развеять чары, которыми околдовал меня Огастус... А сейчас, я думаю, следует все сказать папе.

Я отпрянул. Перед глазами до сих пор маячила искаженная ужасом физиономия хрыча Бассета, как же он испугался, что я вдруг стану его племянником. Его душа все еще содрогается при мысли, что он был на волосок от катастрофы, а теперь дочь собирается представить меня как будущего зятя, – нет, это слишком жестоко. Я терпеть не могу папашу Бассета, но нельзя же поступать так бесчеловечно.

– О Господи! – вырвалось у меня. – Прошу вас, не надо?

– Но как же, я должна. Он должен знать, что я выхожу за вас замуж. Он ведь думает, что через три недели я стану женой Огастуса.

Н-да, положеньице. Конечно, я ее понимаю. Родителя надлежит извещать о том, что происходит. Если не держать его в курсе, старикан заявится в церковь в цилиндре и с цветком в петлице, а никакого венчания нет, только никто не подумал, что ему надо сообщить.

– Не говорите ему хотя бы сегодня, – умолял я. – Пусть он немного остынет. Он только что пережил мучительное потрясение.

– Потрясение?

– Да. И сейчас еще не в себе.

В ее глазах появилось встревоженное выражение, отчего они слегка выпучились.

– Значит, я не ошиблась. Когда он сейчас выходил из библиотеки и я его встретила, мне именно показалось, что он не в себе. Он вытирал лоб и словно бы задыхался. А когда я спросила, что случилось, он ответил, что все мы в этом мире должны нести свой крест и что он не имеет права жаловаться, все могло обернуться гораздо хуже. Я не поняла, о чем он. Потом папа сказал, что примет сейчас теплую ванну, выпьет три таблетки аспирина и ляжет спать. Почему он так вел себя? Что произошло?

Не стоит посвящать ее во все подробности, решил я, это осложнит и без того запутанное положение. И потому лишь слегка приподнял перед ней занавес.

– Стиффи только что сказала ему, что хочет выйти замуж за священника.

– Стефани? Хочет выйти за священника? За мистера Пинкера?

– Ну да, за моего старого друга Пинкера. Он здорово расстроился. Видно, у него на священников аллергия.

Мадлен взволнованно дышала, прямо как пес Бартоломью после того, как слопал свечку.