Вторая молодость любви - Нелли Осипова

Сашенька готова была накинуться на дочь с укором, но Митя взял ее за руку, чуть прижал, и она промолчала.

— Что, Татоша, нагулялись? — спросил он дочь.

— Ага, — ответила Танька, снимая пальто.

— Есть будешь?

— He-а… пойду спать… — И ушла к себе.

Родители вернулись в спальню, легли, погасили свет.

— Мить, ты что-нибудь понял? — после долгого молчания спросила Сашенька.

— Конечно.

— Что?

— Уж коли-ежели таперича смотревши, то оно-то, конечно, так точно, но ежели расчесть всех этих вещов, то получится не более, не менее как вообще.

— Да ну тебя с твоей абракадаброй! — рассердилась Сашенька. — Я тут места себе не нахожу, а ты…

— А что ты хочешь от меня услышать? Может, то, чего не хотела бы слышать?

Она промолчала.

И тогда Митя, ласково обняв жену, сказал:

— Сашенька, у нас взрослая беременная дочь. Дадим ей возможность самой решить свою судьбу. Главное, что она знает: мы всегда готовы прийти ей на помощь.

Недаром говорят, понедельник — тяжелый день…

С утра, когда Сашенька торопилась на работу, как обычно не успев позавтракать, а Митя собирался в больницу, Танька заявила, что не пойдет в академию.

— Ты заболела? — взволновалась мать.

— Нет, просто не пойду, — ответила Танька.

— Ты уже в субботу пропустила занятия, теперь снова… — Сашенька не договорила.

— Я совсем не пойду в академию — ни сегодня, ни завтра, ни вообще — все! — перебила ее Танька.

На недоуменные вопросы родителей обещала вечером все объяснить, а сейчас они опаздывают, а она безумно хочет спать.

На этом разговор закончился, поскольку на самом деле оба опаздывали.

Таня не смогла заснуть. Попробовала почитать, но слова и фразы не воспринимались, получалась какая-то бессмыслица. Она попыталась читать вслух, но оказалось, что это крайне неудобно да и непривычно. Тогда она встала, заставила себя позавтракать.

Во всем теле ощущалась такая расслабленность, такая свобода, словно никаких проблем не существовало. Лишь одна мысль владела ею: она любит, она любима!

Еще раз вспомнила собственное заключение, к которому когда-то пришла: в отношениях между мужчиной и женщиной не существует никаких законов. Подумала, что если она и не права и такие законы есть, то пусть они будут лучше попраны, чем она станет подчиняться им.

Решение, принятое ею сегодня ночью, — не встречаться больше с Генрихом до самого его отъезда — свинцовой тучей вдруг нависло над ней, мгновенно развеяв романтическое настроение и ту кратковременную легкость, что с утра ощутила она. Таня понимала, что Генрих рано или поздно узнает о рождении ребенка, и тогда ее вина перед ним станет ее позором, потому что вчера она обманула его, отдаваясь бездумно, легкомысленно, подло. Он вправе не только разлюбить, но и презирать ее… Пусть это случится, когда он будет вдали от нее. А когда Генрих приедет в Москву по своим делам, он уже будет относиться к ней совсем по-другому — без любви, но, возможно, и без неприязни. Только она останется навсегда несчастной, нелюбимой, виноватой перед всеми.

Вечером предстоял наверняка тяжелый, очень тяжелый разговор с родителями, им надо было втолковать свою идею, и неизвестно, как они ее воспримут. Но до вечера нужно или поспать, что вряд ли удастся, или каким-нибудь другим способом убить время. Если бы Лилька была дома…

Она решила зайти к новым соседям, которым месяц назад они сдали квартиру Галины, вернее, ее, Танькину, квартиру.

Жильцов рекомендовал старинный приятель Мити, поручившись за их безупречную порядочность. Митя познакомился с главой семьи, пожилой армянкой из Тбилиси Марией Аршаковной, которая сразу же попросила называть ее на тбилисский манер тетей Маро, проникся к ней симпатией, и вопрос с квартирой был решен. Им предоставили две комнаты, а в третью снесли вещи Галины, оставив самое необходимое из обстановки новоселам.

Таня позвонила в дверь. Открыла тетя Маро.

— Я не вовремя? — спросила Танька.

— Что вы, деточка, — приветливо улыбнулась тетя Маро, — как раз вовремя: я сварила кофе, а одной пить тоскливо.

Действительно, в квартире стоял неповторимый запах свежесваренного кофе, что мгновенно вызвало воспоминание о вчерашнем дне, об аромате, несшемся из гостиничного бара.

— У вас так вкусно пахнет, — грустно заметила Таня.

— Идемте, идемте, я вас угощу, только не обессудьте, будем пить на кухне.

— Конечно, мы тоже чаевничаем всегда на кухне.

Большие карие, в темных кругах усталости, всегда немного грустные глаза тети Маро улыбались, и морщинки лучиками разбегались от их уголков. Все лицо ее светилось лаской и доброжелательностью. Танька подумала, что в молодости, наверное, она была очень красивой, яркой. Пожалуй, немного портил картину крупный нос, прямой, с резко очерченными ноздрями, зато губы, сохранившие к семидесяти пяти годам форму и даже не утратившие цвет, компенсировали впечатление от крупного носа и делали лицо запоминающимся.

Она усадила Таньку за небольшой кухонный стол, разлила по маленьким чашечкам кофе.

— Вам, Танечка, с сахаром? — спросила тетя Маро.

— Да, пожалуйста, и, если можно, немного молока.

— Ради Бога, — с готовностью отозвалась хозяйка, открыла холодильник, достала пакет с молоком и налила в маленький молочник. — На здоровье, — сказала она, протягивая молочник Таньке, — только это уже не кофе. Впрочем, у каждого свой вкус. А почему вы сегодня не на занятиях? Не заболели?

— Нет, просто прогуливаю, — понизив голос, как будто сообщая что-то секретное, ответила Таня.

— А-аа, понятно. У нас, в Тбилиси, в школе называли такие прогулы шатал — от слова шататься.

— Ой, как здорово! Надо запомнить и взять на вооружение.

— Но это только в школе. В МГУ я себе ничего подобного не позволяла: во-первых, мне было безумно интересно учиться, а во-вторых, я вообще человек ответственный.

— Вы учились в Москве? — удивилась Танька.

— А разве есть еще где-нибудь МГУ? Да, деточка, я закончила в пятьдесят втором году филфак Московского университета.

— Почему же вы не остались в Москве?

— Диплом МГУ — еще не повод поселяться в столице. Я вернулась на родину, стала работать в школе, преподавать русскую литературу в старших классах. Все было замечательно, пока не развалился Советский Союз… — с горечью сказала она.

— Но это ведь хорошо, когда каждый народ приобрел самостоятельность, собственную государственность, — с пылом возразила Таня.

— Это у вас в Москве все вылилось в споры политологов, а для нас наступили тяжелые времена. Пенсию мне назначили такую нищенскую, что по сравнению с ней ваши, российские, пенсии кажутся излишеством.