Револьвер для сержанта Пеппера - Алексей Парло

Но это не могло длиться долго, всякая тема требует развития, "а" не может долго прожить без пришествия "б", и нужно было на что-то решаться — продолжать набирать скорость или наоборот, замедлиться. Айвз хохотал валторнами филармонического оркестра Цинциннати и брал Яра «на слабо». Земляничка с фургона (а это, конечно, была она!) успокаивала его, ласкала и приглашала остаться.

Мимо пролетела Стеклянная Луковица, в складках которой привиделись Яру Никита и Саша, Люба и Марфа с маленькой обезьянкой, белый картонный квадрат и клавиши «Kurzweil». Отдельной строкой между луковичных слоёв чернела проба электричества. По поверхности Луковицы бегал, подпрыгивая, Никола Тесла. Эта сволочь, Томас Альба Эдисон, и тут занял его место, теперь великого волновика не пускали и в этот мир. Устрицы, уютно устроившись на морском берегу, любовались земляничными полянами, и Плотнику с Моржом было голодно — ведь земляничный сок делает мясо устриц несъедобным. Но оставался кофе — и Яру даже показалось, что он чувствует этот неповторимый аромат, правда, в этот раз, с пикантной луковой ноткой.

На площадку вышел оркестр сержанта Пеппера в ярких шелковых мундирах. Музыканты стали полукругом вокруг белого картонного квадрата. Сержант взмахнул руками. Золотая ртуть оркестра проникла в грудь, как в тесто. Сверкающий в лучах невидимого светила знак бесконечности превратился в сиротские круглые очки Джона Леннона, и знакомый задорный голос запел:

Нужно оставаться, понял Яр, и земляничка благодарно разделилась на четыре части, которые тут же протянули друг к другу руки, соединившись в крест. Зазвучала Любовь, крест, от которого пахло мамой и Марфой, устроился на его груди.

Стеклянная Луковица осталась далеко позади, только слышался в пространстве голос Леннона, певшего песню про Джулию. Яр летел, машинально транспонируя музыку в другую тональность, складывая аккорды в особое место своей души и сразу же забывая о них. Космическая Радуга мешала ему сосредоточиться, он торопился домой. Правда, он не знал, где находится дом, но это незнание его не тревожило. Он точно знал, что скоро будет дома.

И уже подлетая, он вдруг понял всё, что видел. И это понимание сплелось в его сознании в единое целое, в удивительно красивую мелодию, в песню, которую он ещё не написал. Не написал, но обязательно напишет.

Сержант сидел в кресле, положив ногу на ногу, и старательно целился в дверь, из которой вышел Шура. Выглядел он прямо-таки гламурно — на вычищенном мундире ни единой складочки, усы тщательно расчесаны и напомажены, фуражка сидит ровно и симметрично. Револьвер сиял основательно и празднично. Блик от мушки попал Шуре в глаза, он зажмурился и постарался быстрее усесться за столик.

— С возвращением! — добродушно пророкотал Сержант.

— Спасибо, — ответил Шура. — Подожди немного, не стреляй. Жалко…

— О чем жалеешь? — поинтересовался Пеппер, не опуская револьвера. — О чем печалишься?

— Не могу отделаться от ощущения, что сейчас произойдёт убийство.

— Нельзя убить того, кто уже умер! — заявил Сержант и нажал на курок.

— Как это умер? — спросил Шура, глядя на тающую в воздухе дверь, за которой он только что общался с Джорджем.

— А так. Ты же слышал о временнóй вариативности. Так вот, могу тебе сообщить, что в одном из вариантов пространственно-временного континуума Джордж Харрисон скончался в Лос-Анджелесе 29 ноября 2001 года от рака мозга.

— Так сейчас только 90-й!

— Где? Здесь? Здесь, дорогой мой, времени нет, я уже устал тебе это повторять! — усмехнулся Пеппер.

Шура замолчал обиженно. Он ведь, как вы знаете, не любил выглядеть глупо, а тут как раз так и получалось. Он оглядел коридор. Тот как-то непонятно изменился — прямые и строгие ранее поверхности стен, потолка и пола приобрели некую женственную плавность и округлость. То есть, можно было смело сказать, что Шура с Сержантом находятся внутри гигантского яйца, широкий конец которого терялся в каком-то тумане, а в центре узкого была приоткрытая дверь ленноновской комнаты. Единственная оставшаяся в коридоре дверь.

— А что здесь, собственно, произошло? — обернулся он к Пепперу.

— Здесь всё в рамках физических законов. Исчезают контрфорсы, изменяется поверхностное натяжение — локация стремится к своей естественной форме. — пояснил Сержант.

— Значит, ab ovo[48]? Круговорот Пепперлэндов в природе? — с сарказмом поинтересовался Шурочка.

— А это не мне решать, — серьёзным тоном сказал Пеппер.

— Контрфорсы — это комнаты?

— Да, слои.

— То есть, вот эта семислойная луковица…

— Уже не семислойная! — раздался гневный голос из широкого конца коридора.

Шура и Сержант обернулись на звук голоса. Пеппер — с чувством собственного достоинства, а Шура — с замиранием сердца. Потому что почувствовал, что вечер действительно становится томным. Пора, как говорится, переходить от теории к практике.

Из тумана грозно и величественно выходил Морфей Морфеич. Брови его были грозно нахмурены, глаза метали молнии. Лицо было искажено яростью. От симпатичного брутального бармена Алекса остались только усы. Полы шелкового халата развевались, из-под них пикантно выглядывали кривые волосатые ноги, правда, всё ещё в чёрных чулках.

— Уже не семислойная! — повторил Морфей, подходя вплотную к Шуре. — Остался только один слой. И всё это — результат твоих гнусных проделок.

— Не только моих… — вяло попытался оправдаться напуганный (Да! Напуганный! А вы бы на его месте не испугались?) Шурочка.

— Твоих! И только твоих! Этот… — Морфей, не отводя взгляда от Шуры, кивнул в сторону Сержанта, — без тебя ничего бы не сделал! Эх, Шура, Шурочка, что же ты наделал!

Шуре вдруг стало весело.

— Мужик, ты чё сделал-то, а? — заговорил он родным сердцу каждого советского зрителя говорком Никиты Михалкова. — Я ж те дыни велел стеречь, а ты?…

— Кино, значит, любишь? — с угрозой протянул Морфей. — Эльдара, значит, Рязанова? Ну, я тебе сейчас устрою… удлинённый сеанс…