Таинственный сад - Фрэнсис Элиза Ходгстон Бернетт

– Волшебная сила слушала, когда ты пел славословие… Она слушала бы, что бы ты ни пел; не в этом дело, а в твоей радости. О, мой мальчик, что за дело до имени Создателю радости? – И она опять слегка потрепала его по плечу.

В корзинке миссис Соуэрби в этот день было уложено столько, что можно было устроить настоящий пир. Когда они проголодались и Дикон притащил корзинку, миссис Соуэрби с детьми уселась под их деревом, глядя, как они поглощали еду, смеясь и изумляясь их аппетитам. Она была очень весела и смешила их, рассказывая им много забавного и смешного; она рассказывала им сказки на протяжном йоркширском наречии, учила их новым словам. Она никак не могла удержаться от смеха, когда дети рассказали ей, что Колину становится все труднее притворяться капризным и больным.

– Мы никак не можем удержаться от смеха, когда бываем вместе, – пояснил Колин. – Мы стараемся заглушить его, но он все-таки вырывается…

– А мне вот какая мысль часто приходит в голову, – сказала Мери, – и я никак не могу удержаться от смеха, когда вдруг вспоминаю об этом… Я все думаю, что, если у Колина лицо сделается похожим на луну! Оно пока еще не похоже, но каждый день становится все круглее… Что, если оно станет похожим на луну, что мы тогда будем делать?

– Я вижу, тебе еще придется немного притворяться, – сказала миссис Соуэрби, – но не особенно долго. Мистер Крэвен приедет домой.

– Вы думаете, что он приедет? – спросил Колин. – Почему?

Сюзанна Соуэрби тихо засмеялась.

– Я думаю, ты очень огорчился бы, если бы он узнал все прежде, чем ты сам, по-своему, сказал бы ему об этом. Ты, верно, ночи не спал и все строил планы…

– Я никому бы не позволил рассказать ему, – сказал Колин. – Каждый день я придумываю новые способы… А теперь мне кажется, что я просто вбежал бы к нему в комнату!

– Он бы порядком испугался, – сказала миссис Соуэрби. – Хотела бы я видеть его лицо, очень хотела бы! Он должен вернуться домой, непременно должен!

Потом они толковали о поездке к ней в коттедж. Все было заранее обдумано; предполагалось поехать степью и завтракать на открытом воздухе, среди вереска. Они хотели видеть всех двенадцать детей и сад Дикона.

Наконец миссис Соуэрби встала, чтобы вернуться в дом, к миссис Медлок. Колина тоже пора было везти домой. Прежде чем он уселся в свое кресло, он стал возле миссис Соуэрби, устремив на нее какой-то растерянный, но полный обожания взгляд, и вдруг крепко схватил полу ее плаща.

– Вы… вы как раз то, что мне надо, – сказал он. – Мне хотелось бы, чтобы вы были и моей матерью, и Дикона тоже…

Сюзанна Соуэрби вдруг нагнулась и своими теплыми руками крепко прижала его к груди под синим плащом. Глаза ее опять заволоклись туманом.

– О, милый мальчик! – сказала она. – Я верю, что твоя родная мать теперь в этом саду… Она не может быть далеко… Твой отец должен вернуться к тебе, непременно должен!

С самого начала мира в каждом столетии было сделано какое-нибудь чудесное открытие. В последнем столетии было сделано больше удивительных открытий, чем в каком-либо другом; а в теперешнем, новом столетии будут, вероятно, сделаны еще более удивительные открытия.

Сначала люди не хотят верить, что какая-нибудь странная новая вещь может быть сделана; потом начинают надеяться, что это можно будет сделать; потом они видят, что это можно сделать; потом это делают, и все удивляются, почему это не было сделано столетия тому назад.

Одна из новых истин, до которой люди стали добираться еще в прошлом столетии, то, что мысли – просто-напросто мысли, – так же сильны, как электрические батареи; так же полезны, как солнечный свет, или так же вредны, как яд. Позволить тяжелой или дурной мысли забраться в ваш мозг так же опасно, как позволить микробам скарлатины забраться в ваше тело. Если дать ей там остаться после того, как она забралась туда, то от нее, пожалуй, не освободишься во всю жизнь.

До тех пор пока мозг Мери был полон неприятных мыслей, недовольства, дурных мнений о людях и упорного нежелания быть довольной или заинтересованной чем-нибудь, она была желтым, болезненным и несчастным ребенком. Но судьба была очень добра к ней, хотя она и не знала этого; ее стало толкать в разные стороны – для ее же собственного блага. Когда в мозгу ее появились мысли о малиновке, о степном домике, где жило столько детей, о старом угрюмом чудаке-садовнике, о простой йоркширской девушке-горничной, о весне, о таинственном саде, который оживал с каждым днем, о степном мальчике и его «тварях», в мозгу не осталось места для неприятных мыслей, которые делали ее такой бледной и усталой.

До тех пор пока Колин лежал взаперти в своей комнате и думал только о своем страхе, о своей слабости, о том, как он не любит людей, которые глядят на него; пока он ежечасно вспоминал о своем горбе и близкой смерти, он был истеричным, полупомешанным маленьким ипохондриком, который ничего не знал ни о солнечном свете, ни о весне, не знал, что он может выздороветь и встать на ноги, если только попробует сделать это.

Когда его новые, хорошие мысли стали вытеснять старые, отвратительные, к нему стала возвращаться жизнь, по его жилам потекла здоровая кровь и стали прибывать силы. Его «научный опыт» оказался простым и удобоисполнимым, и в нем не было ничего необычайного.

…А в то время, когда оживал таинственный сад и вместе с ним оживали двое детей, далеко-далеко, среди чудных фиордов Норвегии, среди гор и долин Швейцарии скитался человек, ум которого целых десять лет наполняли только мрачные, удручающие мысли. У него не было мужества; он никогда не попытался занять своего ума какими-нибудь другими мыслями, вместо мрачных. Он скитался среди голубых озер, а мысли его были все те же; он отдыхал на склонах гор, устланных коврами ярко-голубых цветущих генциан, где воздух был насыщен благоуханием цветов, а мысли его были все те же. Страшное несчастье поразило его, когда он был счастлив; душа его наполнилась мраком, и он упрямо не позволял никакому светлому лучу проникнуть туда. Он забыл свой долг и покинул свой дом. Когда он путешествовал, вид у него был такой мрачный, что причинял неприятность другим людям, потому что он как будто все вокруг отравлял своей тоскою. Посторонние люди по большей части думали, что это или полупомешанный, или человек, у которого на совести есть какое-нибудь тайное преступление. Это был высокий мужчина, с исхудалым лицом и неровными плечами, и в книгах гостиниц он всегда вписывал имя Арчибальд Крэвен, Миссельтуэйт-Мэнор, Йоркшир, Англия.

Он много путешествовал с тех пор, когда видел у себя в кабинете Мери и сказал ей, что она может взять себе «клочок земли». Он побывал в самых красивых местах Европы, хотя нигде не оставался больше нескольких дней. Он выбирал самые тихие и заброшенные уголки. Он бывал на склонах гор, вершины которых уходили в облака, и смотрел на вершины других гор, когда восходило солнце, обливая их таким светом, что казалось, будто видишь сотворение мира.

Но этот свет, по-видимому, никогда не касался его самого, пока однажды ему не показалось, что впервые за все десять лет с ним произошло что-то странное. Он был в чудной аллее в Тироле, один, и его окружала такая красота, которая могла согреть и осветить душу любого человека. Он долго шел, но душа его не осветилась. Наконец, почувствовав усталость, он бросился отдохнуть на мягкий ковер мха возле ручья. Это был маленький прозрачный ручеек, журчавший по узкому руслу среди пышной влажной зелени. Когда ручей журчал по камням, звуки иногда напоминали тихий смех. Человек видел, как приходили птицы, наклоняли головки и пили из ручья, а потом, взмахнув крыльями, улетали прочь. Ручей казался как бы живым существом, но его журчание точно еще усиливало окружающую тишину. В долине было очень, очень тихо.