Сестра моего сердца - Читра Дивакаруни

Как же я хотела дитя, чтобы заполнить пустоту внутри. Иногда, когда я лежала бесконечными ночами рядом с Рамешем, пытаясь не думать об Ашоке, мечта о ребенке захлестывала меня с головой, становясь даже больше любви, оставленной позади. Не знаю, как так вышло. Может быть, я чувствовала, что материнство — мой последний шанс стать счастливой. Может, я надеялась, что оно вернет мне то, что я потеряла после замужества. А может, дело было в том, что желания лежат в самой сердцевине человеческого существования. Когда мы отказываемся от одной мечты, то должны найти другую, чтобы направить на нее всю свою энергию — иначе мы умираем.

Конечно, для моей свекрови мечта о внуке тоже была главной целью в ее жизни, хоть она и старалась скрывать свои тревоги. Тем не менее каждый раз она с нетерпением в голосе спрашивала, были ли у меня месячные. И когда я виновато кивала головой, разочарование в ее глазах было для меня хуже любых слов.

Но сегодня она не могла смолчать.

— Когда эта женщина сказала мне, что скоро станет бабушкой, — выплюнула моя свекровь, — она так сочувственно покачала головой и с невинным видом спросила: «А сколько времени уже прошло со дня свадьбы Рамеша?», словно не знает сколько. «О боже, уже больше трех лет? На твоем месте я бы отвела Судху к врачу». А потом она замолчала, и, похлопав свою невестку по руке, сахарным голосом сказала, чтобы она пошла отдохнула, и добавила: «Мы же не хотим, чтобы с моим внуком что-нибудь случилось, правильно?» Я спросила, почему она так уверена, что будет мальчик, на что она ответила, что они были в каком-то странном медицинском центре в Калькутте, где есть специальные аппараты, позволяющие заглянуть в женский живот и узнать всё.

Сказав это, свекровь с ненавистью пнула миску с омарами, которые снова начали ожесточенно щелкать клешнями. Все ее планы одержать победу над тетей Тарини рухнули. В конце концов, ни один омар, даже самый большой в мире, не сравнился бы с внуком.

Потом свекровь задумчиво посмотрела на меня, сузив глаза. И я увидела, что она не намерена так просто сдаваться. Она точно что-то задумала. Под ее ледяным взглядом мне стало еще холоднее. Как если бы я была неодушевленным предметом — скалой, которую нужно преодолеть на пути к цели. Или уничтожить.

Я придерживала сумку с продуктами на бедре, убирала короткие волосы, которые лезли в лицо, и пыталась открыть дверь квартиры. Ключ, как всегда, застрял в замке, и мне приходилось дергать его из стороны в сторону, что стоило больших усилий, так как ко всему прочему в руках у меня был еще и пиджак Сунила, который я забрала из химчистки. Я почувствовала, что сумка — с яйцами! — начала выскальзывать, и я, сделав невероятное движение рукой, подхватила ее, но уронила пиджак. Письма, которые я только что достала из почтового ящика, рассыпались по придверному коврику: счета, купоны на пиццу, рекламные листовки со стандартными обращениями… Под рекламой распродажи в универмаге «Сирз» в честь Дня поминовения, я увидела конверт знакомого кремового цвета. Мое сердце замерло еще до того, как я увидела свое имя, написанное аккуратным почерком моей мамы, — в последнее время из дома стали приходить нерадостные вести.

— Черт! — сказала я, неуклюже наклоняясь, чтобы подобрать упавшие конверты. — Черт!

Из всех американских выражений, которые я с жадностью переняла за три года жизни здесь, это стало самым любимым. Его взрывная, краткая точность выражала то, что я часто чувствовала. Мне, правда, приходилось сдерживать себя при Суниле, потому что он считал, что девушка не должна так выражаться. Я заметила, что за рулем он выражался и почище, но он заявил, что это было совсем другое дело.

Наконец, дверь открылась с возмущенным скрипом, но я чуть помедлила на пороге. Даже сейчас мне не нравилось входить в пустую квартиру. Застоявшийся воздух пустующей квартиры походил на запах давно пересохшего колодца, и каждый раз мне становилось не по себе. Именно в такие минуты я остро ощущала тоску по дому, в котором прошло мое детство. Как раньше меня раздражала вечная суматоха в доме, в котором постоянно толкались молочники, зеленщики, Рамур-ма кричала на соседского кота, проскользнувшего на кухню, Пиши звала меня мыться. Сейчас я была бы рада даже тетушкам, чайным подружкам тети Налини!

Войдя в квартиру, я бросила вещи на кухонный стол и упала на кушетку. Я была на ногах с самого утра: сначала отвезла Сунила на железнодорожный вокзал, потом поехала на занятия в колледже, после чего побежала в библиотеку. Потом — за продуктами в магазин и в химчистку. Настроение у меня было просто ужасным — как всегда, когда я бывала голодна. Еще и потому, что знала — еды не будет, пока я что-нибудь не приготовлю. Одним из главных открытий, которые я сделала, приехав в Америку, было то, что я ненавижу готовить.

Не то чтобы у меня было много времени на готовку. Через полчаса я должна была встретить Сунила на вокзале, дорога до которого займет целых пятнадцать минут. Поэтому нам опять придется ужинать замороженными буритос[55]. Я знала, что скажет Сунил. Точнее, ничего не скажет, а только посмотрит на меня так, словно вся его жизнь — непосильная ноша, и догадайтесь, кто в этом виноват. Этот взгляд доводил меня до белого каления, но сегодня я не собиралась ссориться, потому что должна была сберечь силы на письмо из Индии. Поэтому я сползла с кушетки и пошла на кухню. Бросила на сковородку нарезанный лук, помидоры и немного специй, добавила рис, чтобы потом съесть его с лепешками. Я прикрутила огонь, хоть Сунил и говорил, что оставлять плиту включенной без присмотра опасно, вытерла руки об джинсы и, выйдя из квартиры, помчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Конечно же, мне пришлось проскакивать на красный свет по дороге на вокзал, а когда на перекрестке я не успела вовремя повернуть, водитель позади меня стал сигналить и заорал:

— Слепая идиотка!

Совсем не такой я представляла себе жизнь в Америке…

* * *

После ужина, который, на удивление, оказался не таким уж плохим, хоть и был приготовлен по принципу «дешево и сердито», Сунил сел за компьютер, а я устроилась на диване с книгами и письмом, которое так и не решилась открыть. Сунил поставил кассету с джазом в старый магнитофон. Комната наполнилась меланхоличными и в то же время непокорными звуками, которые словно были сотканы из воздушных золотых нитей. Они просачивались в меня, и я поняла, что сгущала краски днем. Сунил уже не раз говорил, что я склонна преувеличивать.

Сунил увлеченно работал над программой, слегка наклонившись к монитору. Иногда я злилась, что он уделял компьютеру больше времени, чем мне, но бывало, и очаровывалась его занятием. У меня появлялся благоговейный трепет, когда я видела, как он целиком поглощен цифрами, мелькающими на экране, как легко бегали его пальцы по клавиатуре. Мне даже казалось, что в такие минуты я могу узнать о нем больше, чем если бы мы просто разговаривали.

А мне хотелось узнать его получше, потому что Сунил был непростым человеком с сотней лиц. Даже спустя столько времени после свадьбы я не могла сказать, какое из его лиц настоящее, а какое — просто маска. Каждую неделю, как любящий сын, он писал письма своей матери, в которых никогда не упоминал об отце. Но зато ежемесячно Сунил высылал ему чек на приличную сумму денег, больше, чем мы могли себе позволить. Однажды я заикнулась об этом, но он резко оборвал меня, сказав, что покупает свою свободу. Когда я заболела прошлой зимой, он сидел всю ночь рядом и массировал мне ступни, смазывал их согревающей мазью и держал таз, пока меня рвало. Но однажды, когда у меня закончилась бумага для письма и я решила поискать ее в ящике его стола, Сунил наорал на меня, заявив, что я лезу в его личные дела.