Бит Отель. Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957-1963 - Барри Майлз

Невозможно разобрать, что же написал Брайон на своих écritures, но слова там были разные. Брайон говорил, что «по большей части это заклинания. Кисть на бумагу, ручка на поверхность». Эти рисунки всегда сравнивают с работами Марка Тоби, но в то время Брайон еще не видел работ Тоби. «Должно быть, это было в воздухе», — говорил Брайон, оба художника совершенно независимо друг от друга пришли к одному и тому же; Тоби (род. в 1890 г.) впервые познакомился с китайской каллиграфией в середине 1920-х в Сиэтле, а потом изучал работы японских художников в монастыре Дзен в Киото. Кстати, наибольшее влияние на Брайона, несомненно, оказал Матта.

Билл был потрясен картинами, и ему безумно нравилось наблюдать за тем, как Брайон создает их. Он говорил Аллену, что Гайсин пишет по-настоящему «великие картины. Не какую-то там современную чепуху, а великие именно в самом первом понимании этого слова. Я знаю толк в живописи, в его картинах я вижу зримое воплощение своей работы. Он делает в живописи то, что я пытаюсь делать в литературе. Он считает, что его картины — это связь с так называемой реальностью, и говорит, что таким образом пытается понять, как личность обретает себя в правильном месте в правильное время. Когда он рисует, то словно проникает внутрь того, что изображает, рискуя и жизнью, и рассудком. Наверное, не надо говорить, что его картины не покупает ни один торговец. Это ни на что не похоже. Когда ты смотришь на них, ты понимаешь, что тебя больше нет, перед тобой раскрывается сатори».

К счастью, сохранилась одна магнитофонная запись разговора Билла с Брайоном, она была сделана в комнате номер 28 в 1959 г. Билл разглядывал картину, состоящую из четырех сюжетов из густо переплетенных каллиграфических строк. Из этой записи становится понятным многое в отношении Билла к живописи и многое относительно самих произведений Брайона.

Брайон: А как ты… как ты проникаешь в эти картины?

Билл: Обычно я захожу через порты входа, как я их называю. Обычно это лицо, и через глаза картина раскрывается в ландшафт, и я буквально попадаю в этот ландшафт через этот глаз. Иногда это больше похоже на арку… любое количество небольших деталей или особое пятнышко цвета создает порт входа, и затем вся картина внезапно становится трехмерным фризом из лепнины или яшмы, или какого-нибудь другого драгоценного материала.

Сейчас передо мной картина, которая разбита на четыре части, — их разделяют между собой несколько дюймов, но силой воображения их можно собрать воедино. Картины как бы сами связываются друг с другом по смыслу. Что-то стремительно несется вправо в пустоте. Конечно же, именно такая картина могла бы быть первой нарисована непосредственно в пустоте. Можно представить себе, как одна картина связана с другой.

И вдруг вы внезапно видите, что тут изображено очень много всего. Великолепный пейзаж. И велосипеды, всегда велосипеды. Настоящий мир велосипедов… скутеры. И много-много лиц… обезьяньи лица… самые обычные морщинистые обезьяньи лица. Они очень традиционны для этого мира. А вы и в самом деле видите целые миры. Вдруг вы попадаете в мир, где существует только один цвет — фиолетовый или серый и все вокруг только одного этого цвета. У каждого мира свой цвет… сами миры состоят только из одного цвета. Сначала, например, вы видите красный мир, потом голубой.

На днях я гулял по Парижу, видя перед собой эти цветные миры… я вспоминал твои картины, на которых краски разбросаны по всему холсту, как они разбросаны по всей улице. И тут внезапно в теплый день я вдруг почувствовал ледяной ветер, огляделся и понял, что на улице вокруг вижу только голубой цвет — голубой шейный платок… голубая задница молодого рабочего, его голубые джинсы… голубой свитер девушки… голубая неоновая реклама… небо… все — голубое. Я зажмурился и снова открыл глаза, но увидел вокруг только красное… светофоры… фары машин… вывеска кафе… нос человека. Твоя живопись помогла мне увидеть улицы Парижа по-другому. А потом я видел только пустыню, и маски майя, и фантастическую архитектуру мостов на твоих картинах, узкие помосты и железные колеса.

Брайон: Ты как-то сказал, что можешь видеть это все одновременно.

Билл: Нет. Это первые картины, нарисованные с позиций вечного космоса, здесь показано то, что и в самом деле происходит в голове художника или зрителя, и это показано при помощи форм и цвета, потому что именно цвет наполняет меняющиеся формы. И все это проецируется на наши дни. Я не знаю другого способа представить время, чем только так…

Сначала ты видишь только один слой на картине, потом вдруг сразу все вместе. Тот глаз, через который я проникаю сквозь порт входа, внезапно показывает мне пейзаж, которого я никогда раньше не видел. Словно игрушечный мир, в котором есть что-то пугающее, в нем живут механические насекомые, нападающие друг на друга, и вооруженные люди с других планет. Или же просто сварщики на фоне мостов.

Как странно! Буквально на секунду я очень четко увидел фотографию Грегори Корсо. Сейчас она исчезла, но я уверен, что она есть на картине и появится вновь. Странно, что эти фотки то появляются, то вновь исчезают из твоей головы. Это самое необычное явление, с которым я сталкивался за все годы своей практики. Эти странно знакомые лица появляются вместе, словно связанные лозами и усиками… обезьяньи лица. А под этим углом видно очень красивое, но суровое лицо жителя XVII в. с брыжами вокруг шеи, рядом с каким-то сельским домиком.

Брайон: А это не похоже на надпись?

Билл: Похоже. Я даже могу разобрать слова: «Тихо хлопают крылья… лозы плачут… нет, не плачут… целуют… шумно писающего Текса… Гайсин, который не плачет, потому что не грешил… обкуренный Гайсин… Брайон…»

Разглядывать твои картины — все равно что смотреть в какой-то оптический прибор. Я понял, что нужно примерно двадцать секунд, чтобы проникнуть внутрь. Зрителю надо научиться смотреть то вперед, то назад, то словно в телескоп, то словно в микроскоп, пока его внимание не сосредоточится на какой-нибудь маленькой прелестной сценке, которая, возможно, в тот момент покажется ему не больше ногтя указательного пальца. Внезапно он увидит четкую объемную картину во всех деталях… Вереницы подобных образов всегда существуют в человеческом мозге.

Аллен Гинзберг и Билл Бероуз по-разному видели Париж и Бит Отель. В то время как Аллен прилежно посещал все музеи и осматривал все достопримечательности, отыскивая дополнительную информацию и изучая описания в путеводителях, Билл музеями абсолютно не интересовался, ходил он туда исключительно для того, чтобы свериться, прав ли он, делая определенные выводы по ряду интересующих его вопросов. В этом плане Билла гораздо больше интересовал внутренний мир: он жил в мире идей и поэтому легко уживался в любом месте. Когда Берроуз объединил силы с Брайоном Гайсином, существование битников в отеле стало разительно отличаться от того, каким оно было под влиянием Гинзберга. Подход Аллена был всеобъемлющ — он с радостью говорил всем добрые слова — а Биллу всегда было ближе тайное, скрытое существование. Жизнь Билла протекала в его комнате или же в комнате Брайона. Они были рады гостям, но только избранным.