Кошачьи - Акиф Пиринчи

Время наконец пролетело, и я проснулся утром 24 декабря после тревожного сна, который был отравлен коктейлем из всех ужасных впечатлений последних недель. Когда я в дурном настроении и разбитом состоянии без всяких эмоций выгнул спину, то не мог предположить, что этому дню суждено стать самым важным в моей нынешней жизни. День, когда я больше узнаю о самом себе, о моем виде и о белом, черном и в итоге все же сером мире, чем в те дни, когда размышлял над серьезными философскими проблемами. Мне следовало бы выучить все невероятно быстро, потому что у меня был отличный учитель — он был убийцей.

Тем утром меня разбудил раскатистый смех из соседней комнаты и звон, который возникает, если чокаются бокалами. Я озадаченно оглянулся; прошлой ночью вернулся домой после заключительного рабочего заседания настолько вымотанный и изнуренный, что просто забыл, где прилег.

Мои глаза различили очертания спальни, но я не был уверен, в своем ли доме нахожусь. Но потом увидел на стене расписанных самураев и догадался, чего я не заметил во время занятий за компьютером. Ремонт нашего «замка с привидениями» был закончен. Место, на котором я прилег поспать, был так называемый футон, то есть нечто подобное матрацу, на котором обычно дрыхнет японец, если японец вообще когда-нибудь отдыхает от бесконечной сборки аудио- и CD-аппаратуры. По-азиатски были оформлены и другие части помещения. Вдоль стен протянулись паравенты из шелковой бумаги, на бамбуковых табуретках расположились китайские лампы в виде драконов, которые задумчиво извергали из своих пастей пламя. Что все это должно значить? Густав окончательно спятил? Нас теперь будет будить гонг? Или заунывное пение сладкоголосой гейши?

Арчибальд! Ну, конечно, этот странствующий дух времени! Этот всепоглощающий вакуум! Этот разряженный петрушка, ниточки которого дергают какие-то хвастуны-художники с невыговариваемыми именами и невыговариваемыми названиями мест жительства, те, которые подняли форму унитаза до жизненной философии. Арчи окончательно испортил Густава, уговорил его поставить в дом всевозможное барахло, которое красуется на глянцевых фото в обезьяньих журналах яппи под высокопарной рубрикой «Стиль жизни». Бедный Густав! Ему наверняка придется написать сто двенадцать тысяч «женских романов» до своего сто двенадцатого года жизни, чтобы выплатить кредит за все эту несчастную ерунду. С другой стороны, Арчи не составило труда справиться с Густавом, так как вкус моего друга невозможно сильно испортить. Иначе разве была альтернатива жуткому декору в ядовитых тонах из каталога? Так и есть! Я сокрушенно покачал головой. Мой товарищ не был большим светилом, с чем я должен окончательно смириться.

Вдыхая пары свежей краски по дереву, я проскочил в прихожую, готовый к тому, чтобы где-нибудь в гостиной наткнуться на старый американский проигрыватель. Вероятно, советы Арчи по интерьеру соответствовали безвкусному клише. Рядом с маленьким в форме боба баром, обрамляющим огромное, немного наклоненное вперед зеркало, стояла добротная старинная вещь, издавая «виртуозное» кваканье саксофона, словно Густав знал, как выглядит саксофон.

В открытую дверь я увидел обоих счастливых ремонтников; они чокались ни больше ни меньше как бокалами шампанского и гордо окидывали взором помещение, наслаждаясь его пустотой, которая ничем не уступала пустоте гостиной Карла Лагерфельда. Лишь красная, как пожарная машина, софа и столик из гранита, формы которого включали все геометрические обозначения, как потерянные притулились в темном углу. Только здесь Густав сумел провести свою личную линию. По стенам опять-таки были развешаны цветные увеличенные изображения иероглифов, гипсовые имитации крышек саркофагов и — посмотри-ка! — великолепный в художественном смысле рельеф, изображающий богиню Бастет в образе кошки.

Когда Густав и Арчи заметили мое присутствие, они улыбнулись и подняли бокалы в приветствии. Я не удостоил обоих комиков внимания и быстро отправился осматривать оставшуюся часть квартиры. В сравнении с криком моды в гостиной и спальне рабочий кабинет выглядел вполне приемлемым. Обставленный старинными английскими книжными шкафами с тяжелыми полками, доходившими до самого потолка, как того требовал классический библиотечный стиль, он был скудно освещен лишь одной старинной настольной лампой, создавая приятную атмосферу созерцания, необходимую такому мыслителю, как Густав. Третья комната и кухня тоже пали жертвой интерьерного безумия Арчи; здесь было все возможное, что выдумали когда-то сумасшедшие дизайнеры, уволенные из серьезных фирм, и, еще хуже, воплотили, и самое плохое — продали таким безобидным людям, как Густав.

Но довольно жалоб. Что случилось, то случилось. По крайней мере теперь опять мой умственно отсталый друг и я будем слушать, как в старые добрые времена, пластинки с классической музыкой, смотреть по телевизору великолепные фильмы с Фредом Астором и устраивать веселые оргии набивания желудка, избавившись от завистливых взглядов поборников здорового образа жизни, то есть Арчи. Как в старые, добрые времена? Вряд ли, разве только будут приведены в порядок определенные вещи, которые просто должны быть приведены в порядок!

После плотного завтрака из разнообразно подобранных сортов мяса и сухого корма, который приготовил Густав в честь праздника, я нанес визит в катакомбы. Исайя, которого я нашел спящим в храме и разбудил, буквально сошел с ума от радости, когда снова увидел меня. После сердечного приветствия я спросил, объявлялся ли в это время у него пророк или же одарил доброго хранителя мертвых новыми посланиями, что ввиду священной даты было не исключено. Перс отрицательно ответил на вопрос и робко добавил в своей обстоятельной манере, что жизнь в подземелье ужасно ему опостылела. В качестве первого мероприятия по реабилитации я пригласил его на полуночную конференцию. Но тут он пошел на попятный и нашел миллион причин, почему именно этой ночью не может появиться наверху. Истинная причина его робости лежала на поверхности: пророк еще не снял запрет на выход из подземного мира.

Спустя пару часов я оставил катакомбы с намерением приложить все свои силы, чтобы освободить это достойное всех сожалений существо из лживого здания, которое специально для него возвел убийца.

Потом снова вернулся домой, чтобы посмотреть, как Густав готовится к празднику. По старой традиции он проводил сочельник один, если не считать мою скромную персону. Арчи уже давно исчез, чтобы лететь на реактивном самолете к каким-то швейцарским горным лачугам, где орды приматов в нетрадиционном путешествии празднуют рождение Христа. Еще до вечера в гостиной установили изуродованную елку и даже празднично украсили шоколадными ангелами и пластмассовыми свечами. Затем в печь поставили телячью поджарку.

Хотя мой друг был хорошим парнем, я все же должен признать с болью, что в этом году никто не пригласил его на рождественский ужин. Вполне вероятно, ни один человек не отозвался бы на приглашение с его стороны. Густав, как я в который раз констатировал, был и остался прирожденным одиночкой, существование которого никто не воспринимал всерьез и смерть которого станет не более чем автоматическим снятием с учета по потреблению электроэнергии и воды. Конечно, были Арчи и пара других, кого он по своей слепоте называл друзьями. В действительности же это были безымянные знакомые, все на одно лицо, и вели себя соответствующе. Время от времени кто-нибудь удостаивал нас своим обществом и приносил с собой в подарок бутылку вина к ужину. Время от времени Густав получал приглашение от кого-нибудь из них и приносил в подарок бутылку вина. Так они обменивались бутылками вина с ежеквартальной регулярностью — только чувства, чувства Густава, потому что у него они действительно были, оставались в темнице, в которой заперт каждый одиночка со своими чувствами. Если разобраться, то Арчи был самым надежным среди всех, хотя его мы видели всего несколько раз в году, и у него были эти ужасные заскоки. Но он хотя бы помогал моему товарищу в трудные минуты и проявлял, таким образом, видимость дружбы. А я? Ну, я ведь не человек и не в состоянии заполнить человеческие пробелы чувств. И все же (в этот сентиментальный день можно рискнуть сделать сентиментальное признание), вероятно, я был единственным живым существом в мире, которое действительно любило Густава. Да, верно, я любил этого увальня, этот перезревший арбуз в образе человека, этого говорящего бегемота, это суперничтожество, этого всестороннего неудачника, этого самодовольного борова, этого пописывающего невежду, этот пустой орех, это средоточие неполноценных атомов, этот абсолютный ноль, — но всякий, кто посмеет напасть на него, познакомится с моими острыми, как скальпель, когтями!