Чертовщина за свой счет - Валентина Андреева

– Нет, нет! – завопили мы с Наташкой.

Он застенчиво посмотрел на нас, потом на свои руки и тяжело вздохнул:

– Трудное было время. В сороковом году меня направили в командировку в Москву. Хотел вместе с Клавой поехать, да она с маленькой Женечкой – всего-то два месяца, побоялась ехать. Почти две недели на поезде… В столице пробыл менее двух суток. Но с родными – матерью и братом повидался. Паровоз мой уходил вечером. До вокзала было недалеко, шли пешком. Откуда-то сверху, наверное с крыши, сбросили листовки. С антисоветским содержанием. Наверное, меня бес попутал, хотя сам я, когда эту листовку поднимал, думал иначе. Прочитал и решил привезти эту бумажку на Камчатку. В качестве, так сказать, наглядного пособия, чтобы усилить бдительность партийных органов и НКВД в ходе борьбы с врагами любимой Родины. Нам тогда всем казалось, что враги скрывались в любой щели и под любой личиной. Впрочем, в нашем районе таких откровенных вражеских проявлений, как в столице, не было. Ну арестовывали время от времени врагов народа, но листовки никто не разбрасывал. За время пути не один раз перепрятывал листовку, все боялся, что на нее может кто-нибудь наткнуться. Хотя бы и вор. Но ведь вор-то наш, советский. В силу специфики своего занятия в недостаточной мере политически грамотный. Прочтет и соблазнится доводами вражеских шпионов. Наконец, доехали. Женечка за тот месяц, что меня не было, так подросла! Смешная стала. – Алексей Иванович замолчал, ушел в свои воспоминания. Явно приятные – это было видно по его лицу. Мы сидели тихо, как мышки, боясь развеять ненароком облачко счастливых минут прошлого.

– Ну вот и я, – раздался бодрый голос вернувшейся докторицы, и мы с недоумением уставились на нее. Нашла время ворваться! И без стука. – Вы разрешите мне занять свое место? – Вопрос однозначно адресовался мне.

Я вздохнула и встала. Не очень охотно. Аура далекого сорокового года бесследно пропала. Врач засуетилась около больного, проверяя пульс и давление. Спрашивается, чего тогда было меня заранее срывать со стула? Не унесу же его с собой… Голос ее звучал как-то чересчур резко. Профессионально, что ли.

– Ну, теперь со спокойной душой могу отпустить вас в каюту. Девушки (а может, линзы и в порядке, просто мы с Наташкой хорошо выглядим), мы договорились, да? Проводите Алексея Ивановича, а вечерком я к нему забегу.

Честно говоря, я не знала, как следует его провожать, и бестолково засуетилась у топчана, пытаясь помочь ему подняться.

– Что вы, – обиделся он, – я сам, сам.

Даже не позволил взять себя под руки, зато взял под руки нас и подвел к двери. До каюты мы шли в качестве праздношатающихся. Костаки, проснувшийся при нашем появлении, вскочил и долго не мог сообразить, что ему делать. Мы решительно дали понять, что уходить не собираемся. Погрустив немного, уселся на кровать, взял книгу и попробовал читать. Наше присутствие его явно тяготило. Выдержал он с книгой в руках минуты три, а потом обреченно отправился гулять, хотя Наталья и убеждала его, что нам его присутствие нисколько не мешает. Мы были готовы слушать продолжение. Я даже осторожно намекнула, что оно меня интересует даже больше, чем история со Светланой. Он грусто улыбнулся:

– Все взаимосвязано.

Тогда я этого просто не поняла.

Наталья в поисках временного пристанища для посиделок осторожно покосилась на кровать ветерана и сразу же отвергла ее, не захотев стеснять больного, несмотря на то что больной с готовностью подвинулся. Окинув хозяйским глазом кровать Костаки, она стряхнула с нее невидимые пылинки, поправила покрывало и со словами «не обидится, поскольку не увидит», уселась со всеми удобствами, прислонившись спиной к стене и свесив с кровати ноги. Я удостоилась пуфика.

Алексей Иванович прихлебнул из чашки остывший чай и продолжил:

– Приехал я, значит, рано утром. Как Клава ни отговаривала, через пару часов уже был на заводе. Дурак был. Первым делом зашел в партком и передал секретарю листовку, рассказав, как она ко мне попала и для чего я ее принес. Он меня поблагодарил, руку потряс и сказал, что сразу же примет все необходимые меры… Слово свое сдержал. Ночью меня арестовали. Как врага народа… Клавдии даже одеться не позволили. Так в ночной сорочке и простояла весь обыск. А он был такой, что сказать страшно. Даже матрасик Женечкин вспороли, игрушки разломали. Клаве ее, кричавшую от страха, разрешили взять на руки только после того, как все пеленки-распашонки перетрясли. Я сначала-то думал, это ошибка, недоразумение и все в скором времени разъяснится. Пытался что-то объяснять, пока не получил в ухо со словами: «Молчи, гнида вражеская!» Клава с ребенком ко мне кинулась. Ее, как котенка, отшвырнули. С матюгами! Упала она вместе с Женечкой. Прямо на пол…

Он опять замолчал. Отсутствующий взгляд стал напряженным, губы дрожали, на скулах ходили желваки. Наташка молча вытирала слезы. Меня била мелкая дрожь. Уж очень реальна была картина прошлого.

– Не люблю вспоминать то время. – Голос Алексея Ивановича звучал ровно и как-то отрешенно. – Страшное очень. До сих пор думаю, если бы не та листовка! Хотя в лагере, считайте, познакомился с лучшими людьми страны. Все во врагах народа ходили… Если разобраться, человеку на земле отпущено очень мало, да и то часть жизни просто украли. Иначе и не назовешь. Бандюки и воры королями ходили – элита. А «враги народа» – самые омерзительные преступники. И над ними позволено все. Ведет, например, нас конвой на работу, и конвоиры между собой переговариваются: «Может, пристрелить кого для развлечения при попытке к бегству?» Наша жизнь ничего не стоила. Бывало, такие люди ломались! Вот, говорят, за прегрешения перед Богом можно попасть после смерти в ад. Я не боюсь – прошел его при жизни. Страшнее уже не будет… Ну а Клаву мою с дочкой из комсомола и с работы выгнали, из комнаты выселили. И осталась она с грудным ребенком на руках на улице. Сначала на вокзале ночевала – пока и оттуда не помели. Дело к осени. Простыла очень. С этого все и началось. В первое время все к бывшим друзьям обращалась за помощью, да кто ж решится пригреть жену врага народа вместе с его дочерью. Не могу за это их осуждать, поскольку понять могу, но простить – нет. Был у меня хороший дружок – Илья. Любил он мою Клаву. Наверное, не меньше, чем я сам. На этой почве с ним и раздружились. Меня она выбрала. Он после нашей свадьбы в соседний район уехал. Там и обосновался. Вот Илья-то случайно и прослышал про нашу трагедию. Приехал, нашел мою женушку с дочкой в больнице в тяжелом состоянии. Нашлись добрые люди, из жалости положили их туда умирать. Забрал он их тайком из больницы, поселил у матери в глухой деревне. Женечка вскоре поправилась, а у Клавы воспаление легких дало осложнение на сердце. Всю свою короткую жизнь потом мучилась. Илья предлагал ей с ним расписаться – ради Женечки. Мы то с ней не расписаны были. С клеймом жены и дочери врага народа спокойно не проживешь. Только Клава наотрез отказалась. И смотрите, какую пилюлю нам с ней еще судьба подкинула. Пыталась Клава меня разыскать, и небезуспешно – через полгода поисков получила извещение, что я расстрелян при попытке к бегству. Вот так. Она при жизни все говорила мне, что страшнее минуты не было. Только Женька спасла ее тогда. Нужно было жить. Ради моей дочери. Дала она согласие Илье на брак. Расписались они. Я, конечно же, ничего об этом не знал. Только мысли о них и держали на этом свете. И вот не знаю, то ли судьба надо мной смилостивилась, то ли просто повезло, но попало мое прошение о помиловании (об оправдании и речи не могло идти) самому Михаилу Ивановичу Калинину. После этого быстро освободили и прямо в штрафбат – война началась. Клава себе так до конца жизни и не простила «измену», все казнила себя тайком. От Ильи уехала сразу же, получив известие о моем освобождении. Понял он все как надо. Хоть и уговаривал, но не держал. Потом уже, лет сорок прошло, приехал он ко мне, рассказывал эту историю. Не поверите, говорит, а голос дрожит. Я, мол, грешным делом, ни один раз смерти тебе желал. Клавдия-то так и осталась для него единственной. Только не жила она около него. Так, горела тоненькой свечечкой. Обнялись мы с ним на прощание. Тогда-то я и понял, что не было в моей жизни человека, который бы сделал больше, чем он. Нам бы простить друг друга вовремя. Да ведь прошлое не вернешь…