Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов

экзистенциалистов, Ленина, когда история меняла масштаб, проявлялся острый мировоззренческий конфликт между главными героями.

Об экзистенциалистах мы знали в основном в пересказе, а потому в этом явлении виделось нечто таинственное, манящее, хотя сейчас я бы сказал, что ничего особенного в нём нет. По сути, весь экзистенциализм – это переживания французских интеллектуалов, которые оказались во время Второй мировой войны частью фашистской Германии, оставаясь при этом в своей привычной, уютной Франции. Положение, что и говорить, унизительное: на их территории – немецкие войска, фашистская власть. И пришлось французским интеллектуалам спешно приспосабливаться к новым условиям, искать способ примирения с действительностью. Рецепт был найден. Они решили, что главное – оставаться искренними и действовать в соответствии с тем, что подсказывает им натура. Потом, правда, выяснилось, что искренностью обладают и фашисты. Чрезвычайно искренен был, например, комендант Освенцима – это стало очевидно, когда опубликовали его дневники. Ещё одна весьма спорная идея экзистенциалистов – действовать во что бы то ни стало, даже без надежды на успех. Зачем же идти на нелепую бессмысленную гибель?.. Самоанализ, рефлексия, философская мысль бурлили в оккупированной Франции. На фоне унизительных для французов исторических обстоятельств возникли такие знаковые фигуры, как Сартр и Камю, но всё-таки в мировую культуру они вошли скорее литературными образами, а не в качестве мудрецов-философов.

Позже, в более зрелые годы, философия утратила моё доверие. Я понял, что философа увлекает мысль как таковая, её движение, развитие. Философ легко переходит границу между добром и злом и столь же легко движется в обратном направлении, если того требует логика его рассуждений. Это моё сугубо личное отношение, я его никому не навязываю, но философы меня разочаровали. Начиная с хитроумного, склонного к самолюбованию Сократа, который готов доказывать что угодно, лишь бы произвести впечатление, и заканчивая современными философами, с которыми доводилось лично общаться. В конце концов философские беседы сводятся к говорильне и адвокатской логике. Я решительно не понимаю, о чём можно говорить с философами, хотя между собой они наверняка найдут тему для обсуждения и даже будут увлечённо что-нибудь друг другу доказывать. Но, если смотреть со стороны, видишь, настолько оторвана философия от жизни…

Одним из первых читателей «Требуется доказать» стал Володя Салюк. Он ознакомился с текстом и несколько ошеломлённо признался, что за четыре года, прошедшие после окончания Студии, я в творческом смысле значительно вырос. Сказал: «Мы тут варимся в собственном соку, а ты – набираешь…»

Отнёс я сценарий-пьесу и Михаилу Ильичу, тот похвалил, но дал совет никому не показывать, и я был ошарашен такой реакцией.

Вопросы в пьесе затрагивались острые, но ничего антисоветского в моём сочинении не было. Я недоумевал, в чём крамола? В пьесе просто поднимается проблема компромисса и предательства. Может быть, Ромму показалось опасным, что в моей интерпретации Ленин не выглядел безупречно? Нужно было показать, что Ленин точно предусмотрел все последствия Брестского мира? Но это не так: предвидеть полностью ход истории он не мог.

И тем не менее опытный Ромм решил, что перспектив у пьесы нет.

Возникла не просто трагическая ситуация для меня, начинающего автора. В этой истории проявилась трагедия страны. У нас образовался круг тем, единственным местом обсуждения которых оставалась кухня. Для широкого общественного обсуждения, для осмысления в кино, театре и литературе они находились под запретом. И для Советского Союза это было началом конца.

Я не послушался Михаила Ильича и всё-таки решил показать своё сочинение ещё кому-нибудь. Через Иру Мирошниченко я знал Шатрова, а у того был соавтор – историк Владлен Логинов, сегодня – признанный специалист, биограф Ленина. Ему-то Шатров и передал пьесу. Через некоторое время мы встретились, спрашиваю:

– Ну, что скажете?

– А я уже отдал вашу пьесу Любимову…

– Как?..

– Вам от него позвонят.

И действительно позвонили, и я пошёл в театр, пребывающий тогда на пике славы, спектакли которого гремели.

Любимов произвёл на меня гнетущее впечатление, то и дело подавал знаки, намекая, что всюду микрофоны и его подслушивают. Ставить пьесу он не решился, и позже я дал её прочесть ещё одному знаменитому режиссёру Роберту Стуруа, как раз только увидел его замечательный спектакль «Кавказский меловой круг». От Стуруа последовал ответ: «Я бы с удовольствием, но мне не разрешат…»

С сочинением «Требуется доказать» как будто была поставлена точка, и всё-таки меня тяготило, что замысел мой остался нереализованным, что такой материал пропадает, и спустя несколько лет я написал письмо Брежневу, где просил помочь разобраться, почему совершенно советский, идейно выдержанный сценарий боятся ставить. Система обратной связи с населением работала в Советском Союзе чётко, а потому случился переполох – меня вызвали в Госкино. Я оказался на приёме у Даля Орлова, который тогда занимал должность главного редактора сценарной комиссии Госкино, а стране был известен ещё и в качестве одного из ведущих «Кинопанорамы». Даль Константинович не без раздражения начал выяснять, зачем я пишу письма Генеральному секретарю, попросил принести почитать рукопись, а спустя какое-то время вызвал снова и сказал, поднимая вверх большой палец: «Вот такой сценарий! Вот такой!.. Но не для кино… Это надо в театре ставить». И действительно передал рукопись в московский ТЮЗ, правда, и там пьеса не пошла.

Таким образом, с первым моим литературным опытом не сложилось, но сам факт, что я смог создать нечто законченное, придал мне уверенности, тем более, о моей работе благожелательно отозвались весьма авторитетные люди.

Нужно было придумывать что-то ещё, двигаться вперёд, и как раз в это время творческих исканий выяснилось, что Вера беременна.

Так-то нам ещё хватало, хотя и с трудом, моей аспирантской стипендии и Вериной зарплаты, но перспектива увеличения семьи вызывала тревогу. Особенно у Веры. У неё уже проснулся материнский инстинкт, я-то ещё не в полной мере осознавал случившееся.

Стал искать подработку, устроился почтальоном: надо вставать в пять утра, до девяти разнести корреспонденцию, чтоб успеть на занятия во ВГИК. Зарплата – 30 рублей в месяц, и долго в таком ритме я не выдержал, проработал всего пару недель.

Спустя какое-то время Вера, не оставлявшая попыток куда-нибудь меня пристроить, говорит:

– Я видела объявление: в соседнем доме булочная, там требуются разнорабочие, график сутки-трое.

Ну, думаю, тут ещё можно как-то приспособиться. И вот прихожу разузнать детали, мне говорят – вам к директору. Директором оказалась Валя Рабинович, как потом выяснилось, в девичестве – Сидорова. И вот она у меня спрашивает:

– А вы вообще кто?

– Я аспирант ВГИКа…

– Ну, мне как-то неудобно вас брать с высшим образованием…

– Но почему? Меня всё устраивает – 70 рублей зарплата, удобный график.

– Не знаю… Подумаю… Приходите через пару дней.

Прихожу, как договорились, Валя говорит:

– Вы, знаете, я вас не могу взять разнорабочим…

– Но почему?

– Возьму вас директором.

– Как директором?

– По графику то же самое – сутки работать, трое свободны, только добавляется материальная ответственность – будете ночным директором. Зарплата – девяносто пять.

Что тут говорить, предложение соблазнительное, грех отказываться.

Было нас таких директоров четверо. Отрабатываешь смену и нужно сдать хозяйство коллеге. С хлебом всё довольно просто, но у нас ведь ещё кондитерский отдел, а там пересчитывать весь ассортимент – хлопотное дело. Поначалу смены передавали формально, но, когда стали обнаруживаться недостачи (а их покрывают за счёт материально ответственного лица), пришлось сдавать смены по всем правилам: перевзвешивать каждый сорт конфет и печенья, пересчитывать остальную номенклатуру. Правда, со временем мы набили руку и укладывались всего за час.

Ещё одна моя обязанность на должности директора – делать заказ на хлебозаводе. И мне доставляло особое удовольствие спрогнозировать нужное количество, чтобы потом как можно меньше уходило хлеба на переработку. Непроданные хлебобулочные изделия у нас называли «черствяком». И высшим пилотажем было для меня заказать хлеба столько, чтобы к закрытию магазина на прилавке лежали две-три буханочки. Вот какой я молодец! Как точно всё рассчитал!..

Для меня это стало своего рода спортом – как можно меньше нанести убытков стране. Но однажды случилось непредвиденное.

На майские праздники выпало подряд несколько тёплых выходных дней и спрос неожиданно вырос: народ засобирался за город и стал закупаться хлебом в бо́льших количествах, про запас. И вот только середина дня, а у нас закончился хлеб. Люди заходят, недоумевающе оглядывают пустые полки и, чертыхаясь, уходят. И тут я понял, что заступил на территорию стратегических интересов государства.

Оказывается, и в соседних магазинах вышла похожая история. И это было воспринято руководством города со всей серьёзностью.