Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов

Как-то по партийным делам довелось ему поехать в командировку, которая была связана с внедрением нового вида сельхозтехники – электротракторов. А после командировки вызывает его Сталин. Фирюбин является и видит в кабинете вождя Берию (Лаврентий Павлович – непременный атрибут антисталинского фольклора). Сталин держит в руках «Правду», рассматривает фотографии в газете и саркастическим тоном обращается к Берии, делая вид, что Фирюбина и в помине тут нет: «Что это за фото, а, Лаврэнтий?» А потом, растягивая слоги, читает подпись: «Фи-рю-бин возле электротрактора…»

Фирюбин оправдывается: «Ну, мы приехали посмотреть и там оказались в группе трактористов…» Берия поддакивает Иосифу Виссарионовичу, понимая, что намёк на нескромность Фирюбина: «Да, нехорошо, расстреливать за такое надо». А Сталин говорит Фирюбину: «Иди отсюда…» И Фирюбин уходит…

Михаил Ильич, выслушав свидетельства очевидца, уточнил: «И что дальше?» А Фирюбин после паузы с какой-то почти животной ненавистью воскликнул: «Сдох!»

Подытоживая свой рассказ о Фирюбине, Михаил Ильич пылко сказал мне: «После этого я многое понял! Эта история открыла мне глаза!»

А вот я так и не понял, о чём была история и на что она открыла глаза Михаилу Ильичу.

Большинство публикаций о «преступлениях сталинизма», которые возникли в журналах и газетах конца 80-х годов, все эти мульки перестройки и фишки гласности, я услышал от Ромма за двадцать лет до появления Горбачёва. Разоблачительные статьи в «Огоньке» и «Московских новостях», может быть, для кого-то и стали откровением, но основные идеи, сюжеты существовали в литературе издательства «Посев» ещё с 50-х годов. По сути, литература эта была маргинальной, доступной лишь узкому кругу эмигрантов, и в СССР всерьёз не воспринималась, потому что многие из наших бывших соотечественников, входивших в Народно-трудовой союз, рупором которого был «Посев», скомпрометировали себя сотрудничеством с Гитлером.

Во времена перестройки, раскручивая антисоветскую кампанию, особо ничего и придумывать было не надо – все труды написаны, только вынимай из спецхрана номер «Посева» и перепечатывай.

Недавно прочитал книгу Александра Орлова (настоящее имя – Лев Фельдбин) – советского разведчика, который перебежал на Запад в 1938 году, спасаясь якобы от преследований. В 1953-м у него вышла книжка «История сталинских репрессий», где уже были заложены все основные приёмы освещения этой темы. Позже наработки Орлова перекочевали в романы, статьи, фильмы – о пытках заключённых, о методах, которыми заставляли признавать вину Зиновьева или Бухарина.

На интеллигентских кухнях в 60–80-е годы побеждала именно такая правда. Людям даже трудно было представить, что громкие процессы были открытыми, проходили в присутствии журналистов, протоколировались, фиксировались на плёнку, и там не видно, чтобы подсудимые выглядели избитыми и измождёнными. Но предубеждение заставляло скорее верить в изощрённые методы допроса, не оставляющие следов побоев, чем официальной версии, подкреплённой протоколами и съёмками.

Сейчас многие говорят о своих взглядах времён перестройки как о заблуждении. Видимо, это свойство человеческой натуры – находить оправдание неприглядным страницам биографии, но мне кажется, чаще мировоззрение менялось всё-таки под влиянием политической конъюнктуры.

Помнится, внучка Бехтерева, Наталья, рассказывала в конце 80-х историю, как дед её будто бы вышел после медосмотра болеющего Сталина и произнёс: «Это паранойя, чистая паранойя…» Правда, в более поздние времена, когда кто-то из журналистов проявил настойчивость, попробовал разобраться в деталях, она уже заговорила по-другому, мол, конечно, не мог Бехтерев такого сказать, ведь это было бы нарушением врачебной тайны, да и вообще Сталина он никогда вблизи не видел. Журналист поинтересовался, зачем же она рассказывала эту историю раньше, и получил ответ: дескать, пришли какие-то люди и очень попросили… А ведь эта липа, между прочим, пошла в народ – кто только не приводил байку про Бехтерева в качестве доказательства сталинской паранойи.

Схема распространения фальшивок во все времена одинакова: сначала её обнародуют, потом со временем разоблачают. Разоблачение охватывает гораздо меньшую аудиторию, а большинство продолжает верить в вымысел. Так, например, уже в конце 90-х в «Независимой газете» опубликовали фальшивое «Завещание Плеханова» с осуждением Ленина. Читаешь эту фальсификацию и думаешь: ведь кто-то сидел и сочинял этот текст, вживался в роль, пытался копировать стиль… Думаю, по той же схеме готовились и «разоблачительные материалы» по Катыни, только работа была более трудоёмкая. И всё равно, как ни старались, вопросы у исследователей и историков остаются. Можно не сомневаться: если изменится политическая конъюнктура или тема Катыни перестанет иметь такое важное политическое значение, обязательно выплывут факты, разоблачающие разоблачителей «кровавой советской власти».

Михаил Ильич был так красноречив, так убедителен в своей критике существующего строя, так меня накачал компрометирующей информацией, что однажды, после очередной порции разоблачений советской системы, я не выдержал и воскликнул: «Михаил Ильич, с этим же надо как-то бороться! Что-то предпринимать!»

Ромм спал с лица, а я, глядя на него, вдруг осознал, что он сейчас видит перед собой внедрённого спецслужбами провокатора. Ромм глухо процедил: «Ну идите, боритесь, если сможете, они вам покажут кузькину мать». Я продолжал растерянно смотреть на Ромма и помалкивал, а Михаил Ильич, оценив ситуацию, вероятно пришёл к выводу, что перед ним всё-таки не провокатор, а дурачок: «Вы здесь, Володя, таких слов больше никогда не говорите. Чтоб я этого не слышал…»

После, когда вернулся домой, я поделился с Верой впечатлениями от очередного визита к Учителю: «Не понимаю, а для чего тогда все эти разговоры?..»

Мне казалось, что проповеди Ромма не должны оставаться достоянием узкого круга посвящённых, пора их распространять в массах и приступать, наконец, к борьбе с режимом. Если бы Михаил Ильич сказал мне в те годы, что я должен сделать нечто ради торжества справедливости, ради устранения бесчеловечной советской системы, я бы согласился без особых раздумий.

Разумеется, говорили мы не только о политике. Важной частью нашего общения были его замечательные воспоминания, которые частично сохранились в виде магнитофонных записей, публикаций и в значительной степени известны публике. Михаил Ильич был мастерским рассказчиком, ему удалось найти особую притягательную интонацию, в которой чувствовалась и доверительность, и самоирония, и обязательно имелось второе дно – с моралью, но при этом без напыщенной назидательности, просто опыт мудрого человека. Обязательно в его истории присутствовала интрига, рассказ часто касался людей известных, обладал увлекательным сюжетом, но во всём этом не было ощущения отрепетированности. Казалась, что Ромм только что вспомнил историю и воспроизводит её, что называется, к слову. Рассказывая мне очередную байку, какой-нибудь случай, он оттачивал текст, шлифовал манеру подачи.

Историй было множество, одна из самых ярких – о Николае Шенгелая, знаменитом грузинском, советском режиссёре, женатом на актрисе-красавице Нато Вачнадзе.

Однажды, в 1932 году, Ромм, работавший на «Мосфильме» ассистентом режиссёра и не снявший ещё ни одного собственного фильма, случайно оказался в просмотровом зале, где собрался весь цвет советского кинематографа. Смотрели новую картину Шенгелая «Двадцать шесть комиссаров». После просмотра все принялись поздравлять автора, расточать комплименты, а Ромму фильм не понравился, он попросил слова и в блестящей манере, тонко и точно, разгромил «Комиссаров». К удивлению присутствующих, Николай Шенгелая не полез в драку, услышав нелестные слова от неизвестного наглеца, а затащил его вместе с другими высокопоставленными зрителями в ресторан «Метрополя», однако Ромм настороженно ожидал изощрённого сведения счётов. К утру, когда застолье завершалось, Шенгелая произнёс тост в честь своего сурового критика:

«Я хочу поднять ещё бокал за одного человека. Он мало известен нам. Говорят, его фамилия Ромм. Но это не тот знаменитый Роом, автор „Третьей Мещанской“, „Бухты смерти“ и других первоклассных картин. Этого Ромма зовут Михаилом. Там, в зале, он многое говорил – теперь моя очередь говорить.

Бывает ли так в жизни, чтобы человек плюнул тебе в лицо, а ты вытер бы лицо и сказал: „Молодец! Красиво плюнул!“ Не бывает!

Бывает ли так в жизни, чтобы человек отнял у тебя самое дорогое – твою жену, а ты сказал бы: „Будь счастлив с нею, ты достоин этой любви“. Не бывает!

Бывает ли так в жизни, чтобы человек ударил тебя кинжалом в грудь, а ты, умирая, сказал бы: „Спасибо, друг! Ты был прав!“ Не бывает! В жизни так не бывает… Но в искусстве – бывает!.. Этот человек, Ромм, плюнул мне в лицо, ударил меня кинжалом в грудь и отнял более дорогое, чем жену, – прости, Нателла, но это правда, он отнял более дорогое, чем ты, – мою картину. Но он сделал это талантливо. Слушай, Ромм! Я хочу, чтобы твоя первая