Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

Пустолайка Рексона принадлежала жене местного начальника полиции, и жена эта отнюдь не отдыхала, а находилась с докладом в Москве. И, конечно, вернувшись, не стала бы разбираться, кто украл, кто дал приказ усыпить, кто конкретно усыплял — пусть даже на короткое время — ее любимицу, резвушку Рексону…

Из-за всего этого тепловой аэростат провисел на тросе над городом ровно три дня, прежде чем команда местного МЧС — начальник которого не боялся ни бога, ни черта, ни даже жены главного городского полицейского — пересилила нерешительность городских властей.

Время, однако, было упущено. Аэростат свое дело сделал: он поселил в сердцах добрых романовцев сумятицу и соблазн.

С аэростата глядело на горожан всего несколько слов и цифр.

Но при этом и цифры, и слова не краской по фанере были выведены!

Цифры состояли из палок сырокопченой колбасы, а слова — из крупных и толстых полукружий колбасы полукопченой, краковской.

Сильней всего раздосадовала романовцев сырокопченка.

Мало того, что дорогим деликатесом, на огромном фанерном листе, пришпандоренном к аэростатовской корзине, были выложены четыре даты:

25 октября 1917

22 июня 1941

19 августа 1991

10 февраля 2007

Мало! Была выложена и пятая дата. Тоже, возможно, роковая. Каждый из смотревших вверх старался ее как можно скорей забыть. Но вряд ли мог! Дата была близкой, слишком близкой, набором цифр она явно перекликалась с четырьмя предыдущими, наводила на исторические воспоминания, и — что хуже — грубо и непристойно влекла к футуристическим прогнозам.

Еще неприятней было то, что под цифрами, под твердокаменной, но честной и прямой сырокопченкой, было кругами и полукружиями коварной краковки выложено: «Ты уже отдал Россию за евроколбасу?»

К аэростату, к дармовой колбасе, стаями летели птицы.

И тогда — при птичьем приближении — в корзине аэростата включалась мощная пароходная сирена.

Пернатые поворачивали назад. Возмущенно крича, разлетались они по своим гнездам, по неотложным птичьим делам или просто в разные стороны…

Дурацкая выходка с аэростатом вдруг пустила мысли романовцев по новому руслу: а не затеял ли все это известный своей любовью к резким нарушениям норм человеческого общежития и другим неровностям поведения доктор физико-математических наук господин Усынин? Трифон Петрович — человек умный, человек продвинутый, но в последнее время сильно истомившийся в облаках романовской грусти — вполне мог на такое решиться.

Сразу вспомнили: два года назад, и тоже осенью, разрывая тоску депрессивных туманов, расшвыривая в стороны брызги косого дождя, Трифон Петрович уже поднимался на воздушном шаре. Пролетая над городом, он тогда тоже что-то натужное и скорей всего противоправное сверху орал.

От Трифона и его сообщников ждали новых выходок.

Но вдруг все стихло.

И все же странные эти налеты взбаламутили волжское людское море — прежде очень спокойное — до крайности.

В городе стоял глухой ропот. Побаивались новых бесчинств. Но сильней бесчинств боялись политических провокаций, исторических аллегорий и некорректных сравнений.

Именно такое томительное ожидание и позволило заскорузлому лаптю Пенькову сморозить во всеуслышание очередную глупость:

— В городе Луначарске да при большевиках такого ни в жисть не случилось бы!

Слова Пенькова мигом распечатала местная оппозиционная газета. Многие смеялись, а некоторые снова задумались о быстрейшем возвращении династии Романовых — для наведения теперь уже настоящего, веками и тысячелетиями не нарушаемого порядка.

В силу всего этого Савва Лукич Куроцап, ставший невольным свидетелем городских происшествий и сам склонный к подобным штучкам-дрючкам, решил остаться в Романове еще на несколько дней. А в случае чего — так и помочь бедовым скоморохам материально.

Савву Лукича налеты и безобразия взбодрили сильно, очень сильно!

Он стал часто рассказывать старику-камердинеру — которого окончательно переименовал в Эдмундыча — про русский дух и даже вышел однажды на улицу без охраны.

Но еще до самостоятельного, без охраны, выхода Савва получил второе письмо, касающееся наследника.

Наследник был ему обещан твердо!

Правда, письмо сопровождалось нижайшей просьбой подождать еще три дня: и уж тогда наследника — сильно занятого на внезапно подвернувшейся работенке — представят в лучшем виде! Главное, чтобы Савва Лукич не забыл о достойном вознаграждении за тяжкий труд отыскания и восстановления в правах бывшего сироты.

На случай Саввиной забывчивости предусматривались разные меры, в основном материального характера.

Но Савва Лукич ободрился и тут: стало быть, дух русского предпринимательства — пусть пока дух жестокосердый, безбашенный, нагловатый — достиг-таки города Романова!

Как и каждый истинный капиталист, Савва был социалистом до мозга костей. В глубинах сердца он всех делал равными, раздавал неимущим контрамарки и вотчины, швырялся внутри себя доходнейшими акциями «Газпрома», направлял сирот на обучение в Болонью и Стэнфорд, а скромных провинциалок, если не всех, то хотя бы каждую десятую, выдавал замуж за вдовых миллионеров…

Переполнившись до краев мыслями-впечатлениями и сумев-таки обмануть собственную охрану, Савва Лукич погулять в городок Романов и вышел. Вскоре он заметил какой-то парк. Недолго думая, Савва в парк этот вступил.

* * *

Ветер-ветерок летел над Россией! И отнюдь не эфирный! Ветер сладкой наживы, бесподобного ростовщичества, ветер ничем не ограниченных вожделений и помыслов.

Подсчитывались суммы, списывались долги. Банкротились предприятия, работала без сна и отдыха сырьевая биржа. Свежесть взаимных расчетов была так воодушевительна, так экстазна, что слабо чуемые эфиропотоки, проносящиеся над страной, замечаться населением ну просто не могли.

Однако Трифон Усынин эти потоки продолжал замечать и фиксировать. Его временный уход от дела был изящным обманом, был, говоря нынешним языком, операцией прикрытия перед мощным рывком вперед.

«Лишь бы эти недоумки без меня чего не натворили», — трепетно и с замиранием сердца рассуждал о сотрудниках и лаборантах «Ромэфира» Трифон Петрович.

Кроме таких дум, еще одна научная мысль точила его.

Мысль была такой:

«А вот когда эфирный ветер и сам эфир будут найдены, определены и до миллиграмма взвешены, когда часть народу перейдет в эфирное состояние — как тогда с природой и животными быть? Ведь речку приятно трогать руками и пальцами ног, и как раз тогда, когда она течет водой, не эфиром. Рога оленя великолепны, когда крепко сидят на оленьей голове, а не зыблятся во мгле. А от выловленной рыбы — бьющейся в руках, крепкотелой — ждешь запаха не эфирного: острого запаха речной тины…