Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

Библейско-евангельские образы перетекали в современную жизнь легко, встраивались в русскую мысль преотлично, многое в жизни высветляли, а кое-что так даже и проясняли окончательно.

К примеру, на все требования современного общества смягчить отношение к гомосекам Савва Лукич отвечал, набухая яростью: Содом и Гоморра!

Это словосочетание поражало сторонников педерастии силой звука, таинственностью последствий, сложносочиненностью туго сжатого — подобно створкам морской раковины — образа. Зачинщики педерастии делались бледно-серыми, защитники — сокрушенно рыдали.

На Пугачиху Савва орал — Иезавель!

Недавние революционные судороги на Ближнем Востоке обозвал длинно и звончато — словно горлышком бутылки по струнам гуслиц проехал: «путешествие евреев к арабам по дну Красного моря, но без Моисеевой головы».

Балерин Мариинки звал упорно дочерьми Лота.

Партийного лидера Зюг-Зюгана — Валаамовой ослицей.

Ну а собственных братьев по стремительному обогащению называл Савва, сердечно замирая: капиталюгами.

Последнее слово ни в Евангелии, ни в Библии не встречалось.

Сперва Савва терпеливо его выискивал, а потом понял: это даже хорошо, что там такого слова нету! Вот и нужно бережно пополнять словарь Священного Писания понятиями, уточняющими и расширяющими — с привязкой к сегодняшнему дню — библейско-евангельскую образность.

Иногда такие слова соединяли древность и современность в нечто слитное, как бы давно задуманное. Быстро осознав силу слияний, Савва стал публично звать друзей по бизнесу — «капиталюги иродовы».

— Куда спешишь, капиталюга иродов? — кричал он в телефонную трубку, отвечая на звонки Роман Аркадьевича или кого-то еще из столпов российского предпринимательства.

— Куда несешься и ты, о Российская Федерация? Куда летишь, запрягши иродовых капиталюг в газпромовский, росгидровский и росвооруженческий кортеж диких «мерсов»?

Языковые эксперименты приятно освежали, отвлекали от печали и сомнений. И вообще: грустил бессемейный Савва недолго…

Письмо блудницы он перечитал дважды. Блудница была переименована в бедную Агарь, а сам Куроцап, недолго думая, стал собираться в городок Романов.

Ехать было решено без всякой помпы.

Однако два-три глянцевых пачкуна и с ними одна гламур-блудница — про поездку узнали, увязались следом.

Тихо рыча на гламур и глянец, Савва в последнюю минуту из поезда-экспресса Москва — Ярославль выскочил, вернулся домой.

А на следующий день, купив фирменный автобус московского футбольного клуба «Локомотив» («им такой роскошный не нужен, все равно играть не умеют и никогда не научатся»), погрузив в него двенадцать охранников, одетых в спортивную форму с прыгающей по спине пумой, и прихватив с собой камердинера Феликса — покатил он в городок Романов.

Получилось, как Савва и хотел: ни пресса, ни телевидение вслед за «глянцевыми» и блудницей (тянувшими соску-пустышку в ярославском поезде) в Царево-Романов за ним не потащились.

С пользой проведя время в автобусе, Савва Лукич весело ступил на романовскую землю.

И вдруг едва не расплакался.

Давно забытое умиротворение малых русских городов, висящее кисеей над приволжской равниной, обволокло Савву нестрашным огнем, а затем обдало речным холодящим туманом.

Вслед за умиротворением и туманом, содрогнувшись всем своим тяжким телом, втянул Савва далекий хлебный дух: дух романовских пекарен.

Хлебный дух насытил сильнее пищи. Чудодейственная романовская грусть пробрала, проняла, а потом напомнила о напрочь забытом!

— Все-то ты, Савва Лукич, по заграницам да по заграницам, — на лету поймал Саввино настроение старый, но вполне себе бодрый камердинер Феликс. И сдержанно прослезился.

— Не плачь, старик! Не плачь, Эдмундыч! Я сам старик. А ты так и совсем уж — гробовой старикашечка. Сейчас купнемся в Волге, сразу тебе полегчает.

— Так ведь октябрь наступил, Лукич!

— Это тебе он, Эдмундыч, на хобот наступил!

Отчество камердинера Савва часто менял. Больше всего его привлекало величественное Эдмундыч. Когда «эдмундить» надоедало, отчество старику он возвращал паспортное — Ильич. Зато Феликса менял на Владимира. Делал это Савва с такой младенческой безыскусностью, что старику камердинеру иногда даже казалось: у него и в самом деле два имени, два отчества.

Именно в те дни — дни негласного пребывания Куроцапа в Романове, дни улетных волжских туманов и бесподобного спокойствия в природе — первый налет в городе и произошел.

Благодаря разъяснениям старожила Пенькова, которому шел сто девятый год, всем сразу стало ясно: налет по своей безбашенности и нелепому ухарству далеко превзошел налеты времен Гражданской войны, происходившей, как напомнил Пеньков, в самом начале прошлого, ХХ века.

— А ведь речь идет, — не прекращал просвещать говорливый и ничуть не выживший из ума старожил, — о тех временах, когда город в течение целых суток назывался светлым именем — Луначарск! При этом по метеным наркомовским улицам проносились на лошадях и в каретах настоящие бандформирования, а не сновали в «маздах» нынешние балаганные бандосы с травматическими пукалками.

Вот как было.

Ранним утром пятого октября, еще до восхода солнца, по Борисоглебской стороне города Романова медленно проехали два самосвала и один эвакуатор с открытой платформой.

На тихой боковой улочке грузовики разделились.

Первый проехал еще немного вперед и притормозил у крупного супермаркета. Суперский этот маркет острые на словцо романовцы из-за муторно-зеленых небьющихся и каких-то по-особому угрюмых стекол обменного пункта звали без уважения Капустин двор.

Пустота улиц способствовала налету.

Охрану скрутили быстро. Ловкие люди в масках (не в новейших «балаклавах», а в старых, опереточных, с блестками) в течение пяти минут погрузили на самосвал три банкомата, и тот увез их в неизвестном направлении.

Правда, как стало ясно уже через час, ни на какую тайную базу террористов — для последующего потрошения — самосвал с банкоматами отогнан не был. Он просто выехал на один из волжских причалов и скинул все три денежных ящика прямо в матушку Волгу.

Тут и сгодилась романовцам полузабытая песня! Потому как, когда через час осатаневшие безработные и беззаботные держатели акций стали отдельными кучками собираться у причала, им только и оставалось, что бормотать:

— Только паруса белеют,

На гребцах шляпы чернеют…

Ничего-то в волнах нет!

Стало понятно: место было присмотрено загодя и со знанием дела. Ведь, как объяснили раздраженно-беззаботной толпе два отставных шкипера, более глубокой воды на всем протяжении романовских набережных просто не было.