Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

груди. Что же касается до видовъ, какіе имѣютъ на меня родители, это меня ничуть не интересовало. На свой докторскій дипломъ я давно уже махнулъ рукою и вообще о будущемъ не заботился.

Чрезъ нѣкоторое время я, къ великой моей радости, балъ одѣтъ и обутъ по послѣдней модѣ. Грубая, бумажная матерія, изъ которой шились еврейскіе кафтаны и изъ которой былъ сшитъ и мой новый кафтанишко, имѣла цвѣтъ не черный, лоснящійся, какъ гуттаперчевые плащи, а сизый, матовый; стоячій воротникъ моего кафтана былъ непомѣрно высокъ и щекоталъ меня подъ ушами; мои нанковые шараварики уже не завязывались тесемками выше колѣнъ, а спускались гораздо ниже и скромно прятались въ нечерненныя голенища моихъ, солдатскаго издѣлія, сапоговъ; въ моемъ кафтанѣ со шлейфомъ обрѣталась лишняя прорѣха, куда можно было засунуть руку для пущей важности. Снаружи прорѣха эта имѣла видъ кармана, но въ сущности это былъ не карманъ, а что-то такое, экстраординарное, для меня совершенно непонятное. Впослѣдствіи, когда я пристрастился въ музыкѣ, я нашелъ этому сверхштатному, обманчивому карману должное назначеніе. Еще позже я подмѣтилъ, что еврейскіе рыцари кармановъ пользуются этой прорѣхой, чтобы удобнѣе спрятать, подъ широкой и длинной полой кафтана, стащенную вещь. Въ моемъ кафтанѣ было одно громадное неудобство: рукава были длиннѣе рукъ, на цѣлую четверть аршина. Какъ я ни протестовалъ противъ этого, какъ ни доказывалъ, что эти два длинныхъ мѣшка лишаютъ меня окончательно употребленія рукъ, мать ни за что не рѣшалась укоротить ихъ.

— Жаль матерію портить, объявила она портному, который повидимому началъ склоняться на мою сторону: — и притомъ, онъ съ каждымъ днемъ растетъ. Подрѣзать во всякое время можно, а прибавить не такъ легко.

Какъ только портной вышелъ, я бросился изъ комнаты съ намѣреніемъ отправиться туда, куда такъ неотразимо влекло меня мое сердце.

— Куда? прикрикнула на меня мать.

— Я… хотѣлъ пойти немного погулять… Сколько времени я изъ комнаты не выхожу.

— Раздѣвайся сейчасъ! скомандовала мать. — Новое платьевъ первый разъ надѣваютъ набожныя души въ честь субботы. Не треснешь, если два дня и пообождешь.

Съ бѣшенствомъ я началъ срывать съ себя новое платье. Цѣлый день я угрюмо молчалъ и всѣхъ дичился, но на меня никто не обращалъ вниманія.

Совѣтъ, данный матерью отцу, какъ видно, возымѣлъ свое дѣйствіе: отецъ вѣроятно обратился съ просьбою къ откупщику о ссудѣ ему денегъ, и надобно полагать, что откупщикъ не поскупился на этотъ разъ. Дѣтей обули и одѣли, а Сара сдѣлалась такою нарядною, какъ никогда. Я съ большимъ удовольствіемъ на нее посматривалъ.

— Какая ты хорошенькая, Сара! приласкался я къ ней, и ущипнулъ ея розовую щечку.

— Убирайся, ты! вознегодовала она на меня. — Ты испачкаешь меня и сомнешь платье, а потомъ мнѣ же достанется.

— А знаешь, Сара, для чего это тебя такъ нарядили?

— Для чего?

— За тебя сватаются…

— Не ври, пожалуйста.

— Ей-богу, сватаются.

— Кто? спросила Сара, заалѣвшись какъ маковъ цвѣтъ.

— Не скажу.

— Голубчикъ, Сруликъ, скажи. Сестра, въ свою очередь, начала ласкаться ко мнѣ.

— Убирайся, отстань, кафтанъ сомнешь, потомъ мнѣ же достанется изъ-за тебя, передразнилъ я ее пискливымъ, сердитымъ голосомъ.

— Смотри, пожалуйста, какія радости! прикрикнула на насъ мать, появившаяся внезапно на порогѣ.— Тебѣ, кобыла, больше дѣла нѣтъ, какъ только болтать. Ступай въ кухню. Борщъ весь выкипитъ. Да осторожнѣе; платье новое береги. А ты, батракъ, чего баклуши бьешь? дѣла себѣ не отыщешь?

— Да какое же дѣло?

— Мало книгъ вонъ тамъ на полкѣ? Всѣ небось наизусть знаешь?

Мать съ каждымъ днемъ дѣлалась сварливѣе, отецъ — угрюмѣе.

Наступилъ жданный канунъ субботы. Какъ только солнце собралось къ закату, я влѣзъ въ свои новые сапоги, и напялилъ на себя модный кафтанъ. Въ первый разъ въ жизни я съ такимъ нетерпѣніемъ порывался въ синагогу. Я вознамѣрился дойти до нее окольными путями, чтобы хоть издали мелькомъ посмотрѣть на флигелекъ милыхъ Руниныхъ.

— Куда это ты такъ торопишься? спросила меня мать, когда я собирался перешагнуть порогъ.

— Въ синагогу хочу.

— Ишь какъ приспичило! Обожди, вмѣстѣ пойдемъ.

Въ субботу, утромъ, я всталъ раньше обыкновеннаго и поторопился опять въ синагогу. Но меня преслѣдовала какая-то невидимая сила, насмѣхавшаяся надъ моимъ преступнымъ нетерпѣніемъ.

— Постой, воспрепятствовалъ отецъ — со мною вмѣстѣ пойдемъ.

Да проститъ мнѣ Богъ! я въ эту субботу очень невнимательно молился. Я больше занимался засучиваніемъ своихъ ненавистныхъ рукавовъ, чѣмъ перелистываніемъ толстѣйшаго молитвенника. Рукава эти издавали какой-то звукъ, не то шелестъ, не то скрыпъ, и всякій разъ скользили обратно, совершенно погребая мои пальцы въ своихъ нѣдрахъ.

Едва кончился субботній обѣдъ, едва только родители отправились на боковую, какъ я, крадучись, пробрался за дверь, и пустился со всѣхъ ногъ бѣжать.

— Сруликъ, постой, куда ты? позвала меня разряженная Сара. Но я притворился неслышавшимъ и быстрыми шагами пошелъ по улицѣ.

Черезъ четверть часа, съ трепетавшимъ сердцемъ и съ прерывающимся дыханіемъ, я приблизился къ жилищу Руниныхъ.

Трудно передать то, что я чувствовалъ въ эту минуту. Всѣ пережитыя мною, въ виднѣвшемся издали полуразрушенномъ, грязномъ флигелькѣ, ощущенія, всѣ картины прошлыхъ дѣтскихъ страданій и наслажденій, всѣ рожи уличныхъ, безжалостно преслѣдовавшихъ меня мальчишекъ, всѣ морды дворовыхъ собакъ, бросавшихся на меня, звуки скрипки и фортепіано, ругань яги-бабы, материнскія ласки незабвенной Маріи Антоновны, сладкія губки Оли, искалеченные пейсы, — всѣ эти образы и впечатлѣнія вдругъ вынырнули изъ моей памяти и закружились предо мною.

Я остановился. Сердце билось въ груди, внутреннія, безотчетныя слезы душили меня и захватывали дыханіе. Чего я волновался? Откуда эти болѣзненныя ощущенія? я тогда себѣ отчета не давалъ.

Видъ Рунинскаго жилья очень измѣнился. Домикъ снаружи не блестѣлъ уже бѣлой штукатуркой, въ окнахъ не видать было хорошенькихъ занавѣсокъ и горшковъ съ цвѣтами, словомъ, отъ него вѣяло какой-то мрачною пустынностью и запущенностью. Я долго смотрѣлъ въ окна недоумѣвающими глазами, теряясь въ предположеніяхъ.

Окно отворилось. Выглянула какая-то старая еврейка. Я подошелъ.

— Чего тебѣ? спросила меня еврейка довольно грубо.

— Тутъ еще Рунины живутъ? обратился я къ еврейкѣ, нерѣшительно, на еврейскомъ жаргонѣ.

— Тутъ. А тебѣ на что?

Обрадовавшись я, не отвѣчая еврейкѣ, вбѣжалъ во дворъ и въ одну секунду былъ уже въ сѣняхъ. Еврейка тоже уже была тутъ.

— На что она тебѣ?

— Нужно. Я давно уже знакомъ.

Еврейка смѣрила меня сердитымъ и презрительнымъ взглядомъ.

— Ого! какъ рано началъ ты уже знакомиться, голубчикъ.

Я вытаращилъ на нее глаза, не понимая, что хочетъ она этими словами сказать.

— Гдѣ они, скажите мнѣ пожалуйста? попросилъ я еврейку. Она, не отвѣчая мнѣ, отворила дверь въ кухню и позвала:

— Груня!

Вышла какая-то толстая женщина, не то баба, не то дѣвка, испачканная, босая, въ хохлацкой плахтѣ.

— А