Суженая императора - Серина Гэлбрэйт

* * *

Ко дню публичного признания Миреллы сердце Франской империи принаряжается, облачается в белоснежные покровы. Слой за слоем укутывают они дома, улицы, набережные, деревья и дворец, словно наложницу рядят в воздушные шелка. Прячут под пушистой шубкой черноту, серость и замёрзшую грязь, затягивают Инис в тугой корсет серебристого льда, вышивают замысловатые узоры на стёклах. Мир преображается в одночасье, светлеет, наполняется морозом, ясностью безоблачного неба и детским предвкушением скорого праздника.

Фрайн Шевери с супругой покидают двор, столицу и Империю. Вся многочисленная свора Элиасов разъезжаться куда-либо не торопится. День за днём они толкутся во дворце, кто-то ночует в своих покоях, кто-то в городских домах, но к утру они неизменно объявляются в общих залах, точно часовые на пост заступают. Я вижу их везде, где собирается больше полудюжины человек, едва ли не постоянно, если не одного, то другого, если не другого, то третьего. Мадалин хватает ума перебраться во Франский квартал, в особняк одного из своих именитых родственников, где она устраивает собственный маленький двор, свиту из старых знакомых, друзей и тех, кто всенепременно желает угодить кузине фрайнов Элиасов. Брат Соррена набирает вес в Совете, его выступления и вдохновляющие речи на заседаниях становятся достоянием гласности, выдержки из них печатаются в периодических изданиях и передаются из уст в уста. Старший фрайн Элиас всё чаще заговаривает о контроле за метисами и всеми, чья кровь отравлена ядом Хар-Асана, о вреде, наносимом столь небрежным, попустительским отношением к существам, что и людьми-то в полном смысле слова назвать нельзя. Он приводит в пример Эстилию и Агрию, где процветает строгий контроль не только за скрывающимися от ока тамошних обителей одарённых, но и за полукровками, и подчёркивает, что своевременная прополка сорной травы куда эффективнее попыток завезти на земли благословенной Франской империи семена заведомо ядовитых растений. Орден Рассвета не слишком доволен подобными недвусмысленными намёками и спешит заверить, что нет ничего дурного в священных походах на Хар-Асан, что сами Благодатные призвали светлых рыцарей сражаться с расползающейся заразой и злом во плоти, что должно спасать добрых людей из плена проклятых демонов.

Фрайн Элиас смеётся в лицо представителю ордена и заявляет во всеуслышание, что уже давно ни для кого не секрет, что в тех походах мало святости, зато много желающих отхватить себе кусок покрупнее да пожирнее. Ведь не только ж во имя Четырёх и ради вызволения добрых людей рассветники рискуют лаять и кидаться на сильнейшее государство на востоке? Воистину, говорит фрайн Элиас, лишь благоволение Четырёх и берегло Франскую империю от ответного удара со стороны Хар-Асана, что два государства и по сей день обходятся только стычками на нейтральных территориях. Но времена безрассудных походов на Хар-Асан уже канули в прошлое и нет нужды тревожить дикого зверя в его берлоге без веской на то причины. Лучше искоренить порождения этого зверя у себя и впредь не допускать возвращения старой истории. Снова и снова почтенный фрайн повторяет перед собранием, что нынче люди редко когда в демонический плен попадают и то по несчастливой случайности, а ежели вдруг приключится подобная неурядица в наши дни, то проще – и всяко дешевле! – пленника выкупить, чем рыцарей в поход собирать. Кому ведомо, куда в точности идут деньги на эти походы и что в действительности из них привозят, окромя освобождённых пленников, отравленных семян да рыцарей, павших в неравных сражениях?

Отчасти я согласна со старшим фрайном Элиасом – рыцарские походы давно потеряли прежний высокий смысл. Даже в год, когда рассветники забрали мою маму из Хар-Асана, поход во имя веры, Благодатных и торжества добра гляделся скорее нашествием племени кочевых степняков на тех, кто не может противопоставить нападающим ничего, кроме слабых попыток защитить себя и близких. С расширением границ Хар-Асана рыцари перестали продвигаться в глубь страны, предпочитая кружить в поисках добычи по приграничью.

А отчасти я страшусь того, что будет, если идеи об очищении сада Франской империи от сорняков чужой крови найдут одобрение подавляющего большинства членов Совета. Стефан уверяет, что среди фрайнов уже не первый год идёт обсуждение возможности если не полного расформирования ордена Рассвета, то хотя бы ограничения его влияния и сокращения количества рыцарей и обителей. Рассветники не бедствуют, пусть многие рыцари живут, согласно обетам и уставу, скромно, не имея ничего, кроме выданного орденом. Поговаривают, что старшие рыцари богаче иных фрайнов, а уж о постоянном нарушении обета безбрачия можно и не упоминать. Потому и речи фрайна Элиаса направлены не столько на всеобщее избавление от чужой крови, сколько на привлечение внимания к рассветникам и их бесполезности. Прав ли Стефан или же фрайн Элиас надеется уложить двух оленей одним выстрелом, покажет лишь время.

Публичное признание проходит в главном столичном храме Четырёх, в первой половине дня. В просторной зале, где я впервые появилась на людях официально, собираются заранее приглашённые фрайны и арайны, выступающие свидетелями церемонии. Никаких лишних людей, никаких случайных прохожих и зевак с улицы, высокие тяжёлые двери храма плотно закрыты и тщательно охраняются. Позже глашатаи по всему городу объявят весть о появлении у императора шестилетнего первенца, пока же всё должно происходить в известной мере тихо, спокойно, без возможных волнений толпы. Матери нельзя открыто присутствовать при публичной проверке, если только она уже не венчанная жена отца своего ребёнка. Приходится одеться попроще и вместе с Илзе затеряться среди свидетелей.

Я тревожусь за дочь, беспокойство грызёт меня беспрестанно. Никогда прежде Мирелле не случалось оказываться перед таким количеством незнакомцев, смотрящих только на неё, словно она не маленькая девочка, мало чем отличающаяся от их собственных дочерей, но диковинка, неведомая зверушка вроде обезьянок, что привозили с востока. Из знакомых людей с Миреллой только отец да чета Бромли. Со своего места на задних скамейках я вижу, как Шеритта держит Миреллу за руку, как склоняется к девочке время от времени и говорит что-то, чего на таком расстоянии не расслышать. Хвала Благодатным, Мирелла не выглядит напуганной или потерянной, она жмётся к фрайнэ Бромли, однако бесстрашно, с любопытством смотрит на людей в зале. Уверена, она сделает всё правильно, так, как мы с Шериттой объяснили ей во дворце. От Миреллы требуется немного – стоять спокойно подле фрайнэ Бромли, вести себя достойно и стерпеть укол. Родовому артефакту нужно две капли крови – от ребёнка и от его отца или ближайшего к нему родственника-мужчины. Я знаю, как всё должно происходить, знаю, как работает сам артефакт, могу его разобрать и собрать обратно, но всё же вздрагиваю, когда тонкое остриё иглы вонзается в подушечку указательного пальца дочери. Личико Миреллы кривится, и я заставляю себя сидеть спокойно, оставаться равнодушным сторонним наблюдателем, не кидаться очертя голову к дочери. Шеритта переворачивает кисть руки девочки, я вздыхаю, видя, как фрайнэ Бромли осторожно выдавливает алую каплю на матовую пластинку, поднесённую закатником, работающим с артефактом на церемонии. По счастью, это не магистр Бенни, но совсем ещё молодой мужчина, почти юноша, высокий и нескладный. Сам артефакт стоит на столике, похожий на обычную шкатулку с поднятой крышкой, инкрустированной драгоценными камнями. Пластинка с кровью Миреллы вставляется в небольшую выемку внутри артефакта, затем наступает очередь Стефана. Второй кругляшек с кровью императора следует за первым, во второе отделение по соседству. Закатник опускает крышку, защёлкивает замочек, касается камней, и те загораются неярким светом. Свидетели в зале затихают, некоторые вытягивают шеи в попытке разглядеть перемигивание разноцветных огоньков на крышке, хотя сомневаюсь, что и половина собравшихся понимает, что оно означает.