Другая Вера - Мария Метлицкая

Счастье, счастье. Счастье и еще – мука….

Ночи без сна, полуоткрытые глаза, вечный недосып, вечная усталость. И – ожидание! Он приедет. Сегодня приедет, конечно, приедет. Здесь его сын и жена, он не может их оставить.

Темное окно, запах утюга и теплых пеленок, запах молока, запах сына.

И опять тишина. Он не приехал. Опять.

И ее слезы, слезы без конца.

И слова бабушки. Ну почему опять так жестоко? Ведь ей и так плохо!

Он приехал! Счастье. Он подолгу смотрит на сына, и, кажется, малыш ему нравится.

Он торопливо ест разогретую картошку, глотает горячий чай, обжигается, чертыхается, а она, не отрываясь, смотрит на него. Любуется. Ей нравится, как он ест, как он пьет, как неловко держит их общего сына. Как обнимает ее по ночам и шепчет ей такие слова, от которых кружится голова.

И ей снова становится стыдно. Какая же глупость – он ее муж!

И она снова счастлива, счастлива. Господи, как она счастлива.

Но его снова нет, и она его ждет. И снова слезы. Господи, да откуда они только берутся? И одиночество, и ей очень страшно одной. Какое одиночество, как она может так говорить? Ведь рядом, на расстоянии вытянутой руки, спит ее сын. Да как у нее язык поворачивается?

И снова слезы, откуда их столько?

Его долго нет. Где он, с кем? Он приехал, приехал, почувствовал! Ведь ей так плохо. В самые-самые черные дни, после смерти Лары, он рядом, возле нее. И она им спасается. А потом они перебираются в Москву. Какой он молодец, как здорово придумал! Ей бы и в голову не пришло. Ей надо бежать из этого дома. Спасаться.

Бегут. И снова счастье. Нет, она тоскует по прошлой жизни. По всем своим, по бабушке, по дому. Но она счастлива, они вместе, втроем. И у них наконец настоящая семья. Где только они, без посторонних.

Метро. Сын спит у него на руках. Маленький, теплый, уставший. В старой цигейковой, отданной кем-то шубке, в вязаной шапочке в бело-синюю полосу. Сердце заходится от счастья – ее мужички.

Счастье, счастье. И никаких слез. Никаких. Все у них хорошо! Но почему снова страшно? Три года. Три года у них все хорошо.

Верино сердце сжималось от жалости и тоски. Как же так, Роберт? Как же нелепо ты распорядился единственной жизнью.

Он неожиданно открыл глаза, и Вера вздрогнула, залилась густой краской и моментально вскочила со стула.

– Ну я пошла.

И тут же поймала себя на мысли, что прозвучало это робко и, кажется, нерешительно.

Она прошла в прихожую и, натягивая куртку, прокричала:

– Суп, мясо, мандарины. Да, молоко! Обязательно пей теплое молоко! Надеюсь, что хотя бы мед у тебя есть! Впрочем, сомнительно, – почти про себя пробурчала она. – Все, я пошла! Выздоравливай. Вадька прилетит через пару дней и заедет к тебе!

Как все получилось? Она почти не помнила. Кажется, он оказался рядом, выскочил в узкий и темный коридорчик, она успела с иронией сказать какую-то глупость про его шустрость и прыть – конечно же, от растерянности и смущения.

Нечетко помнились его горячее дыхание и горячие руки, стягивающие с нее куртку. Его хриплый, приглушенный шепот, бормотание про его вечную, непроходящую любовь к ней и уговор остаться еще «на чуть-чуть», просто побыть рядом. Ему так хочется полюбоваться на нее, послушать ее голос. Вот лучшее лекарство, какие антибиотики. Последняя просьба умирающего, а в ней не отказывают! Вера услышала его какой-то юродивый смех, переходящий в хриплый, сухой, лающий кашель.

Она точно помнила, что вырывалась, натягивала куртку, пыталась попасть рукой в рукав, не попадала и страшно злилась, просто до слез.

А дальше… Дальше было его горячее и знакомое тело, снова шепот и слова раскаяния и благодарности:

– Вот, теперь все! Теперь все уж точно пойдет на лад, на поправку, потому что ты здесь, со мной, а это главное.

Вере помнилось – или привиделось? – что на несколько минут она уснула, провалилась, и ей показалось, что они снова в родном малаховском доме, в ее девичьей светелке, на подушках с вышитыми бабочками, а за окном любимый сад, ее детская скамеечка, сколоченная дедом, и ее качели между двух высоких и ровных берез, и пахнет печкой и корицей. Зоя печет печенье? Какая Зоя, Зои давно уже нет! Зато есть ощущение счастья и бесконечной радости.

Но тут она очнулась и открыла глаза и увидела его лицо с комковатой, с проседью, бородой и глубокие морщины у рта, и просвечивающуюся сквозь все еще густые волосы залысину и, ужаснувшись происходящему, чуть не закричала. Резко вскочила, сдернула со стула брюки и свитер, забыла про носки и разревелась, пытаясь натянуть на босые ноги кроссовки. В коридоре она разрыдалась еще пуще, закричала, обвинила во всем его и дернула входную дверь, которая оказалась незапертой.

Вера уже шагнула за порог, как вдруг замерла, остановилась, резко развернулась и влетела в комнату – всего-то пару шагов!

Он лежал на кровати, закинув руки за голову. В пепельнице дымилась плохо затушенная сигарета.

На его лице блуждала довольная, сытая и наглая усмешка человека, случайно и неожиданно урвавшего то, что ему явно не полагалось.

Остолбенев, она застыла на пороге, закипая от ярости и обиды.

– Сволочь! – прошипела она. – Какая же ты сволочь, Красовский!

Он обернулся и удивленно спросил:

– Ну почему, Вер? Кажется, нам было неплохо.

– Сволочь! – закричала она. – Только посмей, слышишь? Только посмей!

И выскочила за дверь. Чем она грозила ему? Чем и за что? На этот вопрос у нее ответа не было.

Вера шла по улице, заплаканная, не разбирая дороги. Кроссовки промокли в лужах с растопленным снегом и городской грязью.

На нее обращали внимание: приличная вроде бы женщина, а вот на тебе: шлепает по лужам и в голос ревет!

Ей было все равно. Очнулась у какого-то кафе, обычной стекляшки, в которой наверняка выпивали дешевую водку под жареные беляши. И вправду пахло прогорклым маслом и чем-то кислым.

За пластиковыми столиками сидели явного вида работяги, хлебали что-то горячее, наверное суп. Над простыми тарелками поднимался парок. На столах стояли початые бутылки. «То, что надо», – подумала Вера и плюхнулась за свободный столик. Мужики замерли с ложками в руках, ошарашенно переглядываясь.

Такие птицы сюда еще не залетали.

Подошла официантка. Под полупрозрачной косынкой проглядывали бигуди. Лицо у нее было гладкое, полное и очень белое, без грамма косметики. Только рот был накрашен ярко-красной блестящей помадой.

Официантка разглядывала Веру с интересом, словно диковинную мартышку.

– Водки и что-нибудь закусить, – пробормотала Вера. – На ваше, так сказать, усмотрение.

Неожиданно глаза официантки потеплели, в них потухло любопытство и зажглись сочувствие и понимание. «Все мы бабы, и все мы несчастны», – читалось в ее светло-голубых, окруженных белесыми ресницами, словно голых глазах.