Подкаст бывших - Рейчел Линн Соломон

Я медленно откидываю одеяло.

– Ты прихватила с собой что-нибудь из ящика с игрушками? – спрашивает он. – Будет неловко, если прихватила.

Я смотрю на него в изумлении. Через пару секунд я взрываюсь смехом, трясясь всем телом и сжимаясь пополам. Он тоже начинает смеяться, а затем мы оба ржем как сумасшедшие. Я хватаюсь за столбик кровати, чтобы не упасть.

Напряжение между нами немного спадает. Я вдруг понимаю, что однажды мы, наверное, сможем поладить. Что мы уже, наверное, неплохо ладим.

Когда я украдкой бросаю на него взгляд, то вижу у него на лице веселье, смешанное с чем-то еще. Никогда не видела его таким – без фасада уверенности, которым он ото всех защищается.

Мне нравится, что он позволил себе быть со мною полностью искренним.

Мы без каких-либо катастроф проскальзываем под одеяло, и я благополучно высвобождаюсь из лифчика. Я думаю о том, что наконец могу расслабиться, когда он поворачивает ко мне лицо, подпирая голову рукой. Может быть, дело в алкоголе или тусклом свете лампы, но он выглядит даже прекраснее, чем обычно, словно написанный легкими мазками.

– Эй, – говорит он. – Хотел сказать тебе «спасибо». Еще раз. За то, что так внимательно выслушала. Давно я уже ни с кем так не разговаривал. Очень тебе благодарен.

– Как ты и говорил, – отвечаю я, поворачиваясь к нему. – Тебе нужно быть более открытым с другими, иначе рискуешь превратиться в кошатника.

Я жду, что он рассмеется. Должно быть, мне кажется, но от моих слов он только напрягся.

– Или ты просто хорошая собеседница. – Под одеялом его нога легонько касается моей – небольшое дружеское касание, от которого у меня возникают совсем не дружеские мысли.

Как легко бы было придвинуться к нему поближе, прижаться к его телу, лицом к шее. Хорошо, что мы под одеялом, иначе мои соски охотно выдали бы ему, насколько я возбуждена.

Я медленно выдыхаю – уверена, он слышит, как тяжело стучит мое сердце.

– Раз уж мы разоткровенничались, – говорю я. – Я хотела с тобой кое-что обсудить. – Он поднимает брови, как бы говоря: «Продолжай». – Когда мы ввязались во все это, ты явно был против лжи. Постоянно говорил о борьбе с ханжеством и журналистике на благо общества. И тем не менее… у тебя почему-то не вызывает вопросов то, чем мы занимаемся.

Он молчит несколько секунд.

– Отрицание – мощный наркотик, – наконец отвечает он. – Моя мама, кстати говоря, выучила английский по передачам НОР. По этой причине я и хотел работать здесь. Поэтому отчаянно цепляюсь за эту работу, пускай и…

– …жертвуешь этикой?

Кривая улыбка.

– Типа того.

Хм.

– Доминик Юн, ты не перестаешь меня удивлять. Я просто… – Тут я перевожу дыхание. – Я благодарна, что мне не приходится проходить через все это в одиночку.

– Я тоже. – Он машинально водит пальцем по простыне между нами. – Но мы слишком много говорим обо мне. Я хочу больше узнать о Шай Голдстайн. – Он ведет пальцем к моей согнутой руке и легонько постукивает локоть. – Расскажешь о своем отце?

По тому, каким тоном задан этот вопрос, я понимаю, что легко могу ответить «нет». Но я вдруг сдаюсь – и вовсе не из-за постукивания его пальца по моей коже.

– У него был идеальный голос для радио, – говорю я. – В сто раз лучше, чем у Кента.

– Он работал на радио? – Доминик возвращает руку на свою сторону кровати.

Я качаю головой.

– У него была мастерская по ремонту электроники. «Гаджеты Голдстайна». Он открыл ее еще до моего рождения. После обеда я часто там зависала и обожала наблюдать за его работой. Он так искренне вкладывался – не столько в сами технологии, сколько в искусство радио. Мы вместе слушали все эфиры и притворялись, что ведем собственные передачи. Так что, думаю, это у нас общее – радио мы унаследовали от родителей.

Я волнуюсь, что переборщила с ностальгией, но Доминик внимательно меня слушает.

– Моя мама играет в оркестре, – продолжаю я, – поэтому в доме никогда не было тихо, хотя иногда они спорили о том, что будут слушать дальше. И даже спустя все это время я не выношу тишины.

– Хочешь, что-нибудь поставим? – спрашивает Доминик.

– Нет. Так… так нормально.

– Можно узнать, что с ним случилось? Как он… – Он обрывает фразу, будто не зная, как облечь ее в слова.

– Как он умер? – спрашиваю я. Давно уже я никому не рассказывала эту историю. Я ворочаюсь, чтобы лечь лицом к потолку – не готова смотреть ему в глаза во время этого рассказа. – Внезапная остановка сердца во время работы. Никто бы не смог ему помочь или заранее обнаружить проблему. Ужасная случайность. Я помню звонок от мамы, а затем в памяти черный провал на неделю. Я даже не помню похороны. – Я делаю паузу. – После этого моя жизнь просто… развалилась. Люди говорили, как повезло мне провести с ним восемнадцать лет, как повезло мне, что он не умер, когда я была моложе. Но от этого утрата не стала меньше. Я месяцами не вылезала из кровати, приняла несколько плохих решений и еще несколько чуть менее плохих. И только когда я начала слушать ТОР, то поняла, что еще не все потеряно.

Я прикрываю глаза, пытаясь отогнать худшие воспоминания. Дни, когда я ревела, пока не потеряла голос, ночь, когда потеряла девственность с человеком, не знавшим моего имени. Я надеялась, что смогу вновь что-нибудь почувствовать, в то время как чувствовала себя только хуже.

Я пытаюсь сосредоточиться на чем-то более счастливом: радиопередачах, которые мы с папой вели на кухне, той радости, с которой он показывал мне новый диктофон или микрофон. Так я себя чувствовала все время – каждый день, приходя на работу.

Когда же все это закончилось?

– Не знаю, что и сказать, – произносит он после длинной паузы. – Мне очень жаль, но одного лишь сожаления явно недостаточно. Думаю, мне просто стоит сказать «спасибо». Спасибо, что рассказала мне.

– На месте «Гаджетов Голдстайна» теперь вейп-шоп. Ужасно, правда?

– Ужасно. – А потом он еще раз говорит: – Мне очень жаль, Шай.

Имя звучит легко, как паутинка.

– Я большую часть своего третьего десятка провела в погоне за домашним благополучием, в котором выросла. А теперь даже не знаю, что это значит… я так сильно хочу постоянства и комфорта, что иногда самой страшно.

Его пальцы еще раз касаются моей руки – мягкое поглаживание. Туда-сюда, туда-сюда. Затем он снова отнимает руку.

– Взрослая жизнь – отстой, – говорит он, и от этой прямолинейности я, вопреки всему, смеюсь.

– И правда отстой, – соглашаюсь я. Прикосновение его пальцев рябью отдается по моей коже. – Что будем делать завтра? Обойдемся без самокопания? Можем исследовать остров. Пройтись по горам, если не будет дождя.

– Да, с радостью, – говорит он. – Еще можно закупиться отличным антиквариатом.