Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов

Яна сказала: ну ладно, ладно.

Я пробовал писать не про рак, но у меня не получалось. Рак заполнил все мои мысли: надо проверять полость глаза хотя бы два раза в день, вдруг там что-то вырастет. Надо светить туда фонариком и внимательно разглядывать каждую неровность слизистой. Надо снимать корки и смотреть, что под ними: вдруг опухоль. Все мои мысли о раке: когда я играю с дочерью, когда помогаю сыну решить задачку по программированию (господи, они тоже начали с паскаля, как мы двадцать лет назад, разве мог я тогда подумать, что у меня будет рак?), когда завариваю себе кофе утром, когда выхожу на пробежку в одиннадцать часов дня, когда иду с Яной в магазин, когда мы всей семьей отправляемся в кино и смеемся над движениями фигур на экране, когда останавливаемся перекусить в фастфуде, потому что там можно оплатить баллами с карточки, а на большее денег нет, мы боимся тратить деньги, потому что вдруг снова рецидив, а денег нет, к тому же у меня после облучения периодически открывается ликворея, из мозговой ямки сочится ликвор, а наш радиолог Алия Катифовна сказала, что надо поднимать иммунитет, посоветовала дорогие лекарства, вообще на лекарства уходит много денег, я в аптеках завсегдатай, меня узнают, и в одной из аптек, помню, появилась табличка «Скидка для инвалидов 5 %», и я подошел к окошечку и сказал, а вот эта скидка для инвалидов, у меня и розовая справка есть, она действует, скажите, пожалуйста, и женщина в белом халате за стеклом сказала, что вы, что вы, не надо никакой справки, я и так вас знаю, вы же писатель, я вас по телевизору видела, вообще это, наверное, первый и единственный случай, когда совершенно незнакомый человек на улице признает во мне писателя, наверно, она видела то небольшое видео, которое показывали осенью 2015 года на местном телеканале про больного раком писателя Дона, который вошел в шорт-лист премии «Русский Букер», и запомнила меня. Вряд ли она читала что-то из моих книг, но все-таки запомнила, впрочем, меня тут многие запомнили, черная повязка на глазу запоминается; меня помнят дети, взрослые, иногда здороваются какие-то незнакомые люди, и я из вежливости поспешно здороваюсь в ответ, хотя мне до сих пор немного стыдно от такого внимания. Однажды ко мне подошел молодой парень лет шестнадцати, поздоровался, рассказал, что у него старший брат сварщик и это он варил вон те качели для детворы во дворе, видишь. Я сказал, что, конечно, вижу, а он сказал, да я вот тоже, наверно, в сварщики пойду, хотя вот эти качели, которые мой брат варил, никому ведь дела нет до чужого труда, уже почти сломали, а он ведь старался не за деньги, а просто так, чтоб детворе было где кататься. Твой брат молодец, сказал я, серьезно, он просто красавчик. Меня немного смущал этот внезапный разговор, потому что я вышел на улицу с Майей, был пасмурный денек, срывался дождь, ветер налетал, но она очень хотела покататься на качелях, и мы вышли вместе с ней во двор, чтоб она могла покататься, она села на качели, я раскачал их, она говорила, папа, давай, повыше, ой, слишком высоко, теперь давай пониже, папа; а тут этот парень, у нас гараж тут неподалеку, сказал он, внимательно разглядывая мое лицо, мы с братом там часто зависаем, чиним всякое ну и по мелочи, слушай, сказал он, я часто тебя здесь вижу, а что у тебя с глазом, а, поранил, сказал я, бывает, он как-то странно улыбнулся, как будто знал правду, что у меня с глазом, но хотел услышать ее от меня, но и этот мой ответ его, впрочем, удовлетворил. Ну ладно, сказал он, удачи тебе и выздоравливай, мы пожали друг другу руки, и он ушел. Помню, был еще один веселый старичок, довольно бодрый для своего возраста, он жил в нашем доме, но в другом подъезде, я часто видел его во дворе, мы здоровались, но не общались, а тут вышла эта передача со мной по местному телевидению, и он как-то сразу захотел со мной поговорить, спросил, как проходит мое лечение, я сказал, что хорошо, он сказал, что у одного его родственника вот был рак гортани, лет пятнадцать уже прошло, до сих пор жив, так что это все излечимо, я сказал, что да, конечно, все это излечимо, а он сказал, а вот, кстати, ты ведь писатель, я сказал, ну это громко сказано, а он сказал, да я вот тоже книжку написал, как на пенсию вышел, фантастику такую, знаешь, про космос, очень нашей молодежи космоса не хватает, хотел восполнить пробел, послал ее в издательство, но что-то так и не ответили, могут долго отвечать, сказал я, там знаете, какие потоки, могут годами размышлять, это я представляю, сказал он, графоманов развелось, приличному человеку и не пробиться, может, вообще рукопись затерялась, я же не дурак, я это все понимаю. Он, кажется, был готов продолжать со мной беседу, но тут его позвала жена, он крикнул: «Иду, иду!» — пожал мне руку с каким-то даже удовольствием, как равному, и удалился, а я пошел по своим делам.

Я пробовал не думать о раке, когда мы всей семьей садились вечером смотреть мультики: это стало чем-то вроде традиции, час мультиков перед сном, пока Майя не задремлет и не отвернется к стенке, закутавшись в одеяло. Я пробовал не думать о раке ближе к ночи, когда садился за компьютер и пробовал писать (я почти всегда пишу ночью); но все мои строчки казались мне жалким подобием чего-то действительно важного. Рак занимал все мои мысли; смерть стояла у меня за плечом и дышала в ухо, мешая сосредоточиться. Запах разложения стоял плотной удушливой стеной, в которую я бился лбом, не видя для себя выхода. Рак окружал меня: в воздухе, в воде, в мельчайших частицах сухой горькой пыли. Это был мой бытовой неглубинный ад, туманная завеса, сквозь которую я с трудом мог разглядеть силуэт твари, огромной, как колесо обозрения. Она ждала меня совсем рядом, но все же казалась недоступной. Надо было как-то избавиться от завесы, чтоб достать ее, эту дрянь.

И тогда я решил, что напишу книгу про рак.

К рупковский прекратил ходить с нами в заброшки после случая на заводе в Красном Сулине. Там кое-что произошло, возможно, причина в этом.

По территории завода мы бродили жарким летним днем, заглядывали в цеха, по пожарным лестницам забирались на крыши. Большую часть оборудования распилили на металлолом, но все равно было на что посмотреть: территория большая. Мы забрались на кран, балансировали на краю больших круглых отверстий в бетонных перегородках зданий. Помню, одно из зданий было заперто, все окна заколочены, никак не проникнуть. Мы с Димой высадили окно. Крупковский очень нервничал: вдруг покажется охрана, а мы тут совершаем противоправные действия. Но никто не показался, хотя шумели мы порядочно. Мы пробрались внутрь здания. Я сфотографировал огромную печь на кухне, ряды шкафчиков с дверцами в переодевалке; дверцы шкафчиков были обклеены изнутри наклейками с обнаженными женщинами — эти наклейки были родом из середины девяностых, они успели выцвести, помню, мы коллекционировали такие, когда учились в школе.

В одном из зданий нашли небольшую комнату с вытяжным шкафом, столом, на котором валялись неопределяемые обломки приборов и относительно целый ph-метр. Я сфотографировал прибор и вдруг почувствовал: сзади кто-то стоит. Это было почти привычно; я как будто ждал этой встречи. Даже страх явился как старый друг. Но повернуться было слишком тяжело. Я ждал, что кто-то ко мне прикоснется: палец будет холодный и острый. Пот тек у меня по спине. Где-то рядом был Влад; я хотел позвать: эй, Влад, подойди! — но не решился. Я не знал, что он увидит (и увидит ли), если зайдет в эту маленькую комнату. Вдруг тварь навредит ему. Наверно, стоит промолчать. Я все же сделал усилие и повернулся: никакой твари у меня за спиной не было. В проеме двери замер Крупковский в своей привычной горке; лицо у него было бледное. Честно говоря, он просто пялился на меня как на инопланетянина. Или, может быть, не на меня. Может быть, он смотрел немного в сторону. Но в комнате никого, кроме меня, не было.