Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов

Она пожал мне руку: если что, обращайтесь, будем рады помочь. Но, надеюсь, все-таки не придется.

От Обнинского центра у меня остались самые приятные воспоминания. Особенно понравился больничный двор: высокие сосны, тишина и спокойствие. Я подумал, что гулял бы меж этих сосен с большим удовольствием. Однако больше в Обнинск мы не вернулись.

Потом был кибернож в институте Бурденко.

Меня поместили на койку. Надели на голову маску: сквозь дырочки в маске правым глазом я с трудом различал огромный футуристический бластер из дешевого фантастического боевика, направленный прямо на меня. Мне сказали, что процедура продлится чуть меньше часа. Спросили: вам поставить музыку? Я сказал: поставьте. Мне включили спокойную музыку и оставили наедине с футуристическим бластером. Бластер пошевелился. Невидимые лучи устремились в орбиту моего глаза. Через десять минут бластер перестал двигаться. Музыка замолчала. Я удивился: неужели все? Но это было не все: просто в аппарате что-то заклинило. С меня сняли маску, помогли встать и вежливо выставили в коридор. Появился техник: стал разбираться, что же случилось. Я вспомнил истории, которые рассказывала Алия Катифовна: как в линейном ускорителе отделения радиологии Ростовского института что-то ломалось, а деталь на замену приходилось ждать неделями. Помню, очень нервничал. Но с поломкой справились своими силами минут за сорок. Меня снова уложили на койку. Снова надели маску. Бластер снова закружил вокруг меня, как будто кто-то невидимый хотел получше прицелиться. Музыку на этот раз включить забыли, но я не переживал; главное, кибернож заработал. Это дарило надежду. Лишь бы он не сломался совсем. Я старался лежать неподвижно. Я говорил про себя: давай же. Давай, выжигай эту дрянь.

Процедура закончилась быстро. Мне показалось, что не прошло и получаса. Явилась медсестра, сняла с меня маску, помогла встать, попросила приспустить брюки и уколола дексаметазон. Затем показала, где следует расписаться.

Я спросил: и это все?

Она сказала: да, конечно. Результат будет виден где-то через два-три месяца. Вы, главное, сегодня вечером не забудьте сделать еще один укол дексаметазона. У вас есть кому вас уколоть?

— Да, — сказал я, — жена отлично делает уколы.

Я вышел в коридор. Ко мне подскочила Яна.

— Ну как?

Я пожал плечами. Я ничего не чувствовал. Никаких изменений.

Я сказал: не знаю. Это же не операция. Результат будет виден через два или три месяца.

Помню, сразу после того, как пришли результаты гистологии в начале июля 2015 года, Виктория Львовна забрала историю моей болезни в ординаторскую, что-то туда вклеила, записала, потом отдала мне, чтоб я отнес ее Павлу Викторовичу; я заметил, что на обложке цифра «три», обозначающая стадию моего рака, зачеркнута, а вместо нее появилась цифра «четыре» и буква «а». Это сильно меня подкосило. Незадолго до этого я прочел в интернете, что с третьей стадией моего заболевания выживает где-то пятьдесят процентов больных, а с четвертой — двадцать пять. Не уверен, что это правильные цифры; но я успел сжиться с ними. Я говорил себе: пятьдесят процентов — это неплохой шанс. Пятьдесят на пятьдесят. Как в рулетке. И вдруг у меня забирают сразу двадцать пять процентов. Четвертая стадия — это почти конец. Помню, мне стало нехорошо; может, давление подскочило. Яна забрала историю, сама отнесла ее профессору. Затем поговорила с Викторией Львовной. Виктория Львовна явилась ко мне в палату. Сказала: это ведь только цифра. Фактически она ничего не меняет; и вообще по-хорошему у тебя третья стадия. Но в связи с классификацией… она была обязана… и вот зря она отдала мне историю… вообще не стоило мне смотреть… и не стоит волноваться… всего лишь цифра…

Я подумал, что действительно зря волнуюсь из-за цифр; ничего они не изменят. Я сказал: все в порядке, извините. Просто я как-то уже свыкся с цифрой «три». Теперь буду привыкать к цифре «четыре».

— Вот это сила воли! — Виктория Львовна засмеялась.

Она ушла. Яна села рядом. Неловко потрепала меня по плечу. Эта четвертая стадия как будто снова отдалила нас друг от друга.

— Виктория Львовна очень переживала, — сказала она. — Говорит: у нее отец такой же, все ему надо знать. А иногда лучше не знать.

— Нет-нет, знать надо. — Я помотал головой. — Просто немного обидно: четвертая стадия. Даже звучит страшно.

— Ерунда, — сказала она. — Никуда ты от меня не денешься.

— Звучит как угроза, — сказал я.

Мы посмеялись.

Интересно, что четвертая «а» стадия моего рака осталась только на обложке истории моей болезни в Ростовском онкоинституте. В выписках продолжали ставить третью. В истории болезни онкодиспансера на Соколова тоже осталась третья. В историю института нейрохирургии Бурденко аккуратно переписали третью. И только в истории Ростовского онкоинститута третью зачеркнули и поменяли на четвертую. Конечно, цифры ничего не значат; но мне страшновато брать ту историю в руки; и я стараюсь не смотреть на обложку. Как будто ее не существует.

Пусть будет третья. Выживаемость выше.

Посреди шестого курса химии я уснул; на химии это случилось со мной впервые. Мне приснилась деревянная шкатулка, которую я нашел в бомбоубежище. Она лежала на твердой белой поверхности. Может, это был пол, может, стол, во сне непонятно. Я сидел рядом и смотрел на шкатулку. Больше ничего не происходило. При этом я понимал, что сплю; вернее так: я ощущал, что все это реально, но при этом я сплю. Я понимал, что нахожусь на кровати в отделении ростовского онкодиспансера и одновременно сижу здесь, в этом белом помещении с грязной шкатулкой на полу (или на столе). Шкатулка выглядела чужеродно. Жидкая грязь стекала с нее на чистую белую поверхность. Я сидел и смотрел. Я хотел ее схватить; и не хотел. Это был новый для меня опыт, ничего подобного прежде я не испытывал. Помню, подумал, что это химия; такой необычный сон. Впрочем, я сомневался. К тому времени я прочел уйму статей на пабмеде, читал отзывы больных, получавших такие же лекарства; ничего подобного они не испытывали. Это было что-то только мое: полусон, полуявь. Мой личный психоз. Помню, я подумал, что могу повернуть голову и увидеть соседнюю кровать, на которой лежит мужчина лет сорока пяти, толстый, в майке, спортивных штанах и шлепанцах на босу ногу; и я могу повернуть голову и одновременно увидеть бесконечную слепую белизну. Я пытался воспринимать положение с юмором, и мне стало страшно. Я пытался пошутить во сне; меня скрутило от боли. Я не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, не мог произнести ни звука. Я чувствовал, что меня начинает тошнить; я испугался, что меня вырвет и я захлебнусь в собственной рвоте. Я попытался закричать, но губы мои были слишком тяжелы, язык не двигался, верхние зубы приклеились к нижним. И при этом я воспринимал происходящее как реальность, хоть и понимал, что сплю. Это было страшно. Я подумал, что если есть ад, то это он самый. Потом откуда-то сбоку уверенной походкой вышел Фантомас: высокий черный человек с текущим лицом, вместо глаз — дыры. Он присел на белую поверхность возле шкатулки и стал терпеливо объяснять мне. Он сказал мне, что его голос — это всего лишь мои мысли. Что это не он со мной говорит, а я сам с собой говорю. Он сказал мне, что на самом деле его не существует; что он — всего лишь оболочка моего страха, причем страха искусственного, в который я ныряю с головой по собственному желанию, когда нечего бояться по-настоящему; когда я боялся, что умру от рака, он не приходил; когда появилась надежда, он сразу же вернулся. Он сказал, что это все просто, и я сам это понял бы, если б не психоз; да, сказал он, дорогой мой друг, у тебя самая настоящая шизофрения, галлюцинации, паранойя, согласись, это в какой-то мере даже смешно, что именно ради такого сумасшедшего ничтожества, как ты, сотни, не побоюсь этого слова, людей собирали деньги, чтобы помочь в лечении, сочувствовали тебе, переживали, даже ставили свечки в церкви; если можно вообще достучаться до бога, если бог есть, то они до него достучались, у тебя даже нашлись любящие дальние родственники, с которыми ты давно не общался, тебя окружили заботой, тебе подарили надежду, жена проводила с тобой все эти дни, отдавая часть своей собственной жизни, а ведь ты всего лишь сумасшедший маленький человечек, мало ли таких человечков на этом свете, есть и поважнее, почему бы не помочь им, есть люди, существование которых имеет смысл, но это явно не твой случай, ты просто человечек, которому надо, чтоб его что-то пожирало изнутри, рак, я или еще что-нибудь, в каком-то роде мазохизм.