Возвращение алтаря Святовита - Алексей Борисов

– Вася, прикрывай тыл. Не хватало пулю в спину получить.

Младший лейтенант хлопнул по диску пулемёта ДТ, снятому с броневика. Шестьдесят три патрона не сорок семь. Именно в таких случаях, когда времени на перезарядку не хватает, шестнадцать лишних патронов ой как нужны. Раздвинув ветви кустарника, оставляя бугорок за спиной, Василий изготовился к стрельбе.

Теперь наш черёд. Сместившись правее к лесу, у согнутой дугой в сторону реки ивы, не весть какая, а возвышенность, я взял левой рукой под магазин. Замер, как памятник: ни щекой, ни рукой, ни ногой. Вдох-выдох. За засаду, куда я так глупо завёл бойцов, за того паренька, что не добежал до речки, за всех, получи! Крайний справа, что был ближе всех к лесу, вскинул на уровне плеча винтовку и, словно наткнувшись на невидимую стену, вроде как дёрнул его кто-то за воротник, заставляя сделать полуоборот, уронил оружие пред собой, падая спиной на снег. Девятимиллиметровая пуля, пролетев сто метров, пробила немца насквозь. Следующий выстрел, как в биатлоне: чёрный кружочек опрокидывается назад и заменяется белым. Только здесь тёмная шинель падает, а за ней белый снег. Я не зря сравнил стрельбу по цепи нагло прущих немцев со стрельбой в биатлоне. Потому что в стрельбе по мишеням и идущему на тебя противнику действуют один и тот же необъяснимый закон природы. Промазал, не пытайся стрелять повторно, сразу переходи на другую цель. Второй раз с большой долей вероятности промахнёшься снова. Успевай только патроны считать. Шестой выстрел, немцы поняли, что по ним ведут огонь, хотя выстрелов не слышат. Инстинкт самозащиты, который вырабатывается за время войны, обостряет восприятие окружающего, начиная с людей и заканчивая предметами и вещами. Он заставляет падать ничком, когда шедшие рядом с тобой товарищи валятся в снег, как под гребёнку. Но этого для спасения мало. Четверо из десяти лежат, я не Бьорндален, и мне надо спешить. Моя позиция практически на немецком фланге, и там, где раздолье пулемёту, винтовке не очень. Остаток магазина опустошается за секунды. Немцы залегли все, как минимум ещё двоих я подстрелил. Смена магазина, спрашиваю у Василия, как там позади, и что с беглецом, видно ли? Пока спокойно, только вот беглец никуда не побежал, залёг под яром и не двигается. Что он там делает – непонятно. Всё, шанс внезапности весь вышел. Надо уходить, но путь лежит через зарывающихся в снег немцев. Можно и по берегу реки, в обход, но если из Мошевой появятся преследователи, мы окажемся как утки в тире. Придётся рискнуть.

– Вася, бегом к яру, куда боец скатился, и шумни в сторону фрицев из винтовки, пусть проявят себя и сразу назад. Заодно посмотри, что с бедолагой. А я тут, если что, задавлю.

Василий ощупью сполз в какую-то яму справа, похожую на небольшое логово, перекатился и по начинающему расти оврагу, согнувшись в три погибели, поспешил к реке. Я посматриваю на залёгших немцев, иногда оглядываясь назад, и снова перевожу взгляд на тёмные шинели. Прошла минута, другая, у них появилось движение, я прислушался. Это были не немцы.

«Во имя святого Мартина, что это было? – слышится чешская речь. – Откуда стреляют?»

В это время со стороны яра раздаются два подряд выстрела из винтовки Симонова, причём пули взбивают снежную пыль с сугроба прямо возле одного из лежащих. Почти накрытие, как говорят на флоте, и это нервирует чехов.

«Это всё тот проклятый русак. Сколько же у него патронов? – продолжают нервно обсуждать чехи. – Господин четарж (сержант), надо двигаться вперёд».

Словно в ответ на вопрос раздаётся щелчок затвора и единственный выстрел, после чего наступает тишина. Осмелевшие чехи осторожно поднимаются, делают шажок и падают на снег, водя дулами винтовок. Сначала один, потом ещё двое и, наконец, последним встаёт сержант, вооружённый автоматом. Крадучись, пригибаясь к земле, а не как раньше в полный рост, стараясь хоть как-то оказаться между деревьев, чехи пошли. Пять выстрелов – четыре попадания. Последний противник споткнулся, чем отсрочил свою смерть на несколько секунд.

Вскоре я расслышал сопение Василия. Младший лейтенант толкал перед собой худощавого мужичка в шинели высшего комсостава и сапогах разного цвета. Что-то в нём было не то.

– Панове, не стреляйте, – прошептал худощавый.

– Двигай, шкура! – Вася подтолкнул мужичка. – С ножом на меня бросился.

Спасённый нами мужичок оказался поляком. А что-то не то в нём – быстро начинающий наливаться синяк под глазом. Продолговатое лицо с высоким лбом и прилипшими к нему волосами выглядело усталым, скорее даже изнурённым. Впалые щёки, поросшие недельной щетиной, потрескавшиеся на морозе губы, красные воспалённые глаза. Вкратце рассказанная им история о себе и пятерых его соплеменниках заняла несколько минут и была следующей.

Летом этого года он и его товарищи сумели ускользнуть из лагеря для военнопленных «1 ОН», где грозный начальник Ветошников пообещал их расстрелять при первой возможности. Идти к Минску они побоялись, а у одного из бежавших, старшего штабного хорунжего Адама Каминского, двоюродная сестра жила в Мошевой. Католическая семья с отщепенкой связи практически не поддерживала, но тут сыграл фактор отсутствия «гербовой бумаги». Так и оказались они здесь. Священник, приютивший родственника жены, спрятал и их, сначала от НКВД, а затем от немцев. Сидели бы шестеро поляков здесь до конца войны, если бы не чехи. Всему есть предел, даже когда чувствуешь безнаказанность, но фашистские прихлебатели настолько вошли в раж в своих издевательствах, что поляки вспомнили, что они в первую очередь солдаты. Двух чехов они убили, а когда в Мошевое прибыли фуражиры, забирающие у крестьян зимнюю одежду, поляки укрылись в лесу. Но тут произошли события, о которых я знал не понаслышке. После скоротечного боя, свидетелями которого поляки стали, они сунулись обратно в Мошевое, в надежде, что там никого уже нет. А утром нагрянули каратели, двоих поляков повязали и повесили, а убежавших принялись искать. Так что остался подпоручик Янек один и уже был готов принять последний бой, кабы не кулак младшего лейтенанта.

Выслушав Янека, я отправил его обирать только что убитых чехов. Его лицо выразило крайнюю брезгливость, но дуло винтовки, направленное на его разномастные сапоги, сделало своё дело. Побежал быстрее ветра.

– Что с поляком делать? – спросил меня Василий, снаряжая диск пулемёта.

– Двенадцатого августа Президиум Верховного Совета СССР объявил амнистию для всех граждан Польши, находящихся у нас в заключении. Так что по советским законам он теперь беженец, вот пускай и бежит дальше. Оставим ему винтовку, полсотни патронов, что-нибудь из еды, ну, деньги, что найдёт у чехов, и нехай катится к себе домой, в Польшу.

Спустя десять минут, не обращая внимания на настойчивые призывы закончить сбор трофеев со всей тщательностью, отобрав у Янека автомат с подсумками, патроны и пистолет, мы двинулись на юг, стараясь как можно дальше отдалиться от Мошевой. Поляк шёл следом, неся на груди и за спиной по набитому ранцу и перекинутой через плечо связку сухарных сумок. Винтовку, лишённую патронов, он подобрал свою, повесил на шею и старался не отставать, грызя на ходу галеты. Ещё засветло мы подошли к урочищу Усть, где невдалеке стоял хутор Афанасия. Вести поляка в Прилепово или того хуже в усадьбу я не собирался. Остановившись, мы подождали, пока Янек подойдёт к нам.