Фальшивая Венера - Майкл Грубер

Я вышел из гостиницы — бесцельная прогулка в сторону Сан-Дзаккарии. Господи, я был напуган до смерти, но в то же время полон невероятной энергии, я словно проснулся в Волшебной стране Оз, яркие краски, мурашки по коже. Я прошел мимо пристани речных трамвайчиков перед церковью, где ждала лодка, сел в нее, подумав, что, возможно, это мое последнее путешествие на общественном транспорте. Мы неспешно обошли лагуну, и я сошел на берег у церкви Сан-Базилио. Я вспомнил, что Креббс упоминал про Сан-Себастьяно, и решил заглянуть туда. Площадь перед церковью — одно из немногих мест в Венеции, где растут хоть какие-то деревья, очень милая, но здание Школы Кармини было закрыто. Я помахал перед носом охранника пятидесятиевровой бумажкой, потому что я теперь один из тех, кому никогда не приходится ждать. Внутри меня встретили стены, стены и еще раз стены, расписанные Джованни Баттистой Тьеполо; его работа мне понравилась, но я все же решил, что на нее оказало сильное влияние творчество Чарлза П. Уилмота-младшего.

Затем я зашел в саму церковь, которая была вся завешана картинами Веронезе, среди которых оказалось одно полотно Рубенса, чуть ли не единственная картина Рубенса в Венеции, «Эсфирь перед Артаксерксом». Внутри было темно, поэтому мне пришлось нагнуться ближе, и тут я заметил, что это вовсе не Рубенс, а Тициан, «Даная встречает золотой дождь», и какое-то странное мгновение перемещения я думал: «Ого, странная картина для церкви, это распростертое белое похотливое тело». И вот я уже в Эскориале, и меня переполняет странное чувство… отчасти страх, но в основном радость, восторг. Это один из лучших дней моей жизни, почти такой же знаменательный, как тот, когда я был назначен придворным живописцем его величества, потому что рядом со мной, внимательно слушая то, что я говорю, стоит Питер Пауль Рубенс, величайший человек во всем мире после его величества короля Испании и Папы Римского.

Рубенс говорит мне, что я должен поехать в Италию, посмотреть работы классиков и великих итальянских художников, и хотя он говорит очень дипломатично (он действительно профессиональный дипломат), в его голосе я ощущаю намек на то, что центр художественной вселенной не в Мадриде, что быть придворным живописцем короля Испании — это не совсем то, к чему должен стремиться художник, и я понимаю, что да, я должен ехать в Италию, и начинаю думать, как договориться об этом с королем и герцогом Оливаресом, моим покровителем, именно его рука лежит на кошельке.

Мы еще немного говорим о Тициане, о том, как он добивается своих эффектов, как ему удается создать движение, обманывая взгляд зрителя, и как это достигается цветом и композицией; я жажду разрешить эту проблему техники, потому что Рубенс намекает, что это мой единственный недостаток, что это недостаток всех современных испанских живописцев: фигуры застывшие, словно надгробия; страсть — да, но не динамика, присущая итальянцам.

А позже — вечером или уже на следующий день — Рубенс пишет копию одной из картин Тициана, принадлежащей его величеству, и я наблюдаю за тем, как он работает, он показывает мне что-то, но тут в комнату вбегает один из карликов. Я не могу вспомнить его имя, отвратительный коротышка, увидев нас, он начинает плясать и корчить рожи, и я, не желая, чтобы нас отвлекали, отвешиваю ему затрещину и приказываю удалиться. Жалобно завывая, карлик ковыляет прочь.

Рубенс останавливается и провожает взглядом жалкое создание. Я удивляюсь, когда он спрашивает:

— Что вы думаете о своем короле?

Я отвечаю, как и полагается, точнее, начинаю отвечать, но Рубенс качает головой.

— Нет, дон Диего, я хочу услышать не придворного, но человека. Я знаю, что король хорошо к вам относится и вы преданный подданный, но, если бы Филипп не был божьей милостью монархом, какое суждение вы бы вынесли о нем?

— Как художник он не очень, — отвечаю я.

А Рубенс смеется и говорит:

— И как король тоже, полагаю. Он достаточно порядочен, но у него в голове нет мозгов. И ваш Оливарес ничуть не лучше. Это известно всей Европе. Вы с этим не согласны?

Он указывает на картину, с которой пишет копию, на полотно «Карл Пятый верхом» Тициана, и продолжает:

— Когда вот он правил Испанией, бесспорно, это было самое могущественное государство на земле, а сейчас, восемьдесят лет спустя, вы не можете справиться с голландцами. А также и с французами, и с англичанами. В то же время вы привезли из Вест-Индии гору золота и серебра, целую гору! И по-прежнему в порт Кадис ежегодно прибывает золото и серебро. Однако Кастилия и Арагон остаются беднейшими районами Европы, убогие деревушки, убогие города, убогие дороги, повсюду жалкие лохмотья и торчащие сквозь кожу кости. Фландрия богата, Голландия богата, Англия богата, Франция богаче всех, однако Испания, несмотря на все свое золото, нищая. Как такое может быть?

Я говорю, что не знаю, что я не разбираюсь в подобных вещах, и указываю на то, что великолепие мадридских дворцов опровергает обвинения Рубенса.

— Да, для дворцов золота хватает, хоть и с трудом. Его величество до сих пор должен мне пятьсот реалов, и я сомневаюсь, что получу эти деньги до отъезда. А теперь выслушайте меня, сударь. Вы хороший художник и, возможно, со временем станете великим. Таким же великим, как он, быть может, — Рубенс величественно указывает кистью на полотно Тициана, — или я. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь писал картины так, как это делаете вы. Я мысленно составляю будущую картину, обдумываю ее, набрасываю вчерне, строю скелет, затем, возможно, я напишу и лица, а все остальное докончат мои ученики. Ибо, как вам известно, я должен своей кистью зарабатывать на хлеб насущный: я не придворный живописец короля Испании. Но вы, хотя вы ничего не смыслите в композиции и фигуры на ваших картинах расположены как придется, словно толпа в таверне, вы тем не менее обладаете необычайным даром: кисть у вас живая, мазки ложатся друг за другом на одном дыхании. Вы должны отправиться в Италию, сударь. Только в Италии можно научиться строить картину. И вам нужно трогаться в путь как можно скорее, пока у короля еще есть деньги, чтобы оплатить ваше путешествие.

И Рубенс рассмеялся. Мы оба рассмеялись, хотя мой смех прозвучал несколько принужденно.

— И еще одно. Вы прирожденный живописец и вы смогли стать довольно приличным придворным, но из вас никогда не выйдет дипломата, сударь. Все дело в вашем лице. Когда я сейчас поносил вашего короля и страну, у вас на лице было написано желание меня убить, а дипломат не имеет права показывать свои чувства. Но вы добьетесь успеха в жизни; король вас любит, он сам мне это говорил. И я скажу даже больше, ибо я в отличие от вас, сударь, знаком со многими королями. Они нас любят, да, но любят так, как любят своих карликов и шутов, как того несчастного коротышку, который только что был здесь, минуту он забавляет, а затем его прогоняют пинком и бранным словом. Никогда не забывайте об этом, сударь, как бы горячо ни хвалил вас его величество, королям нельзя верить.

И вот я в комнате, ярко освещенной свечами, говорю со своим господином герцогом Оливаресом, первым министром короля, об Италии, и он отвечает, что мы направляем туда генерал-капитана Спинолу и я могу поехать вместе с ним. Его величество одобрит это путешествие и попросит купить для него картины, но, ради бога, я не должен тратить слишком много!