Чахотка. Другая история немецкого общества - Ульрике Мозер

Альпийский курорт Мерано был знаменит далеко за пределами владений австрийской короны [626]. Зимой 1870–1871 годов и весь следующий год здесь лечилась императрица Элизабет, после чего Мерано стал модным аристократическим курортом. Мягкий климат привлекал «харкающих кровью» больных. В Мерано работали несколько десятков врачей еврейского происхождения. Отелями, пансионами и санаториями руководили представители еврейской диаспоры. В ресторанах готовили кошерную пищу. Многие евреи-интеллектуалы приезжали сюда на лечение и отдых. Кроме Шницлера здесь бывали Стефан Цвейг, Франц Кафка и Зигмунд Фрейд.

О своем пребывании в Мерано сроком в несколько недель Шницлер писал: «Здесь все так уютно устроились, как будто дышать — их единственное занятие в жизни… Весна томительно и мечтательно разливается над горами и долинами»[627]. Шницлер высмеивает в своей биографии модный тогда культ чахотки: «…и потом я, Ольга и обреченный на смерть, элегантный господин Базен — но разве обреченность смерти не есть сама по себе высшая форма элегантности, какая только доступна человеку? — еще долго болтали в столовой»[628].

В новелле Шницлера почти ничего не остается от мечтательности, элегантности и модной возвышенности чахотки, над которыми автор шутит в автобиографии. Уже жесткий пессимистичный заголовок «Умирание» исключает всякую легкость и любую возможность счастливого исхода.

Повествование начинается с того дня, когда главный герой со «счастливым» именем Феликс узнает от врача, что скоро умрет. Сначала он медлит, потом открывает своей возлюбленной Мари, что болен чахоткой и умирает: ему осталось не больше года[629]. Он еще мечтает о гордом прощании, лжет самому себе, что героически презирает смерть и резко отказывается от предложения Мари умереть вместе с ним. «Она шепнула: „Я хочу умереть вместе с тобой“. Он улыбнулся: „Ребячество!“»[630]

Друг-медик рекомендует больному перемену климата, и пара уезжает из Вены в горы, «в маленький домик у озера»[631]. В этом уединенном месте влюбленные беззаботно и счастливо проживают всё лето, забыв о беспощадно убегающем времени. Смерть кажется далекой, и Феликсу кажется, что когда она придет, он встретит ее гордо, с достоинством, «его последней волей станет поэтическое, тихое, прощание с этим миром, который он покинет, улыбаясь»[632].

Но потом разом наступает отрезвление, холодное разочарование. Чахотка показывает свое уродливое лицо. «Дыхание спящего звучало не как прежде, по-другому, и разбудило ее. Это был тихий подавленный стон. Губы его, немного приоткрытые, немного искривились от страдания, и со страхом она обнаружила капли пота у него на лбу»[633]. Стон из тихого превращается в «ужасный», и Феликс начинает задыхаться[634].

«Скорбное настало время, — сообщает Феликс возлюбленной, — до сих пор я был интересным больным. Немного бледным, слегка покашливал, чуть-чуть меланхоличным. Это еще может понравиться женщине. Но теперь, милая, наступает то, от чего я бы тебя с радостью избавил! Не хочу, чтобы ты запомнила меня таким»[635].

Натуралистичное изображение «скорбного состояния» во второй части новеллы — это расплата за романтическую идеализацию смерти, сведение счетов с представлением о чахотке как о возвышающей и одухотворяющей болезни, с декадентским празднованием болезни и смерти. Шницлеровский больной не элитарен и не интересен, его смерть — не тихий мягкий достойный уход, не гордое угасание, но мучительное измождение[636].

Шницлер фиксирует страдания больного отстраненным научным взглядом медика, которому приходится иметь дело со смертью в своей ежедневной практике. Со Шницлера начинается другая, модернистская манера описывать смерть без всякого приукрашивания и утешения[637]. Конец жизни не может быть красив и эстетичен. Сознание скорой смерти — невыносимый груз[638].

Близкая смерть меняет не только самого больного, она искажает и отношения между влюбленными. Чем ближе подходит смерть, тем очевиднее умирает любовь. «С того часа между ними возникло что-то чуждое»[639], нечто, отдаляющее возлюбленных друг от друга и усугубляющее их одиночество.

Пока Феликс умирает, в Мари, которая так самозабвенно желала умереть вместе с возлюбленным, возрастает жажда жизни. Феликс чувствует себя отрезанным от мира. Ему всё становится невыносимо: чужая радость, песни, смех. Всё, что относится к миру здоровых, Феликс воспринимает теперь с недоверием и завистью. В том числе — Мари. «Она принадлежала жизни вокруг, жизни, которую он теперь должен покинуть, но не ему»[640]. Чувства Феликса к Мари как будто отравлены ядом, он относится к ней со всё большим раздражением и агрессией.

«Иногда ему виделась романтическая картина: он вонзает ей в сердце кинжал, и она с последним вздохом целует с любовью его руку»[641]. В романтической поэзии женщина пытается спасти героя, жертвуя своей жизнью, или следует за ним, добровольно принимая смерть. Но у Шницлера в новелле никакой романтики нет, просто умирающий герой готов убить свою возлюбленную своими руками. Романтика выцвела, осталась одна ложь и низкопробные литературные клише. У Шницлера смерть не соединяет влюбленных навечно, но разъединяет, еще даже не явившись. Умирающий страшно одинок и мучается страхом смерти. Вот оно, «холодное разочарование модернизма»[642].

В финале пара предпринимает поездку на курорт Мерано в надежде смягчить страдания Феликса. Но Мерано предстает в новелле не тем гостеприимным, дружелюбным, легким, ироничным местом, где лечился некогда сам Шницлер. Теперь это безликий городишко, в котором никакие надежды на выздоровление никогда не сбудутся. Феликс уже так измучен и истерзан, что больше не покидает своего гостиничного номера.