Чахотка. Другая история немецкого общества - Ульрике Мозер

Употребление табака, алкоголя, посещение баров и трактиров были запрещены. Нарушителей правил отправляли домой. «Из-за постоянного посещения питейного заведения 14 пациентов выписали домой, шестерых выгнали из‐за регулярных нарушений порядка и врачебных предписаний, троих — из‐за бесстыжего поведения и по одному — из‐за неисправимой нечистоплотности и за клеветнические письма», — значилось в отчете легочной лечебницы Шёмберг в Вюртемберге за 1898 год[583]. Больным, изгнанным из больницы за нарушения, страховое общество больше никогда не оплачивало больничного лечения.

Большинство нарушений проистекало от скуки. Развлечений в больнице было мало. Можно было играть в настольные игры, разрешали играть в карты (только не на деньги), в библиотеке была легкая литература вроде Людвига Гангхофера, Макса Эйта и Вильгельма Гауфа[584]. Бромме сообщал еще о христианских популярных книгах, патриотических рассказах, пьесах Шекспира и Шиллера, старой подшивке иллюстрированной газеты Die Gartenlaube, книгах по военной истории и словаре Брокгауза 45-летней давности[585]. В читальном зале хранились газеты «без четкой направленности»[586]. Социал-демократическая пресса была запрещена, как и любая политическая деятельность. Ведь в больнице рабочих не просто лечили, их воспитывали добрыми гражданами, далекими от идей классовой борьбы.

Однако большинство больных чахоткой никогда не попадало ни в какие больницы. В 1914 году лечебницы смогли принять только одну десятую часть всех легочных больных в стране, то есть 90 % больных туберкулезом мучились и умирали дома[587]. Либо в больницах не хватало коек, либо рабочие, даже с явными признаками чахотки, не переставали работать из последних сил, чтобы прокормить семью. Либо их болезнь была уже так запущена, что в больнице больше не могли помочь.

В начале XX века народные клиники столкнулись с резкой критикой со стороны представителей самых прогрессивных медицинских дисциплин — бактериологии, социальной гигиены и хирургии. Бактериологам вроде Роберта Коха общественные клиники казались излишними, для них борьба против чахотки означала борьбу против ее возбудителя[588]. Медик Георг Корнет, изучавший пути заражения туберкулезом, упрекал лечебницы в неэффективности: «Бороться с туберкулезом с помощью здравниц — всё равно что бороться с голодом, раздавая икру и устриц, а не хлеб и сало»[589].

Как и санатории, больницы лечат только легкие случаи, иногда даже не столько больных, сколько лишь пациентов с подозрением на чахотку или вовсе уже выздоравливающих, чью трудоспособность можно восстановить быстрее всего. Такие пациенты, конечно, улучшали статистику успешной работы больниц[590]. Больных, на которых не действовала терапия, направляли домой либо сразу, либо в течение первых недель. Выписывали даже беременных женщин, если, по мнению врача, беременность могла негативно повлиять на ход болезни[591]. Один врач писал: «Самая ужасная часть нашей больничной деятельности в том, чтобы отсылать домой бедных, тяжелобольных людей»[592]. По крайней мере, больные точно знали, что у них открытая форма туберкулеза и жить им осталось недолго. Если врач не принял в больницу — считай, смертный приговор.

Критики упрекали больницы в том, что лечить берутся лишь легкие случаи, а запущенных и заразных оставляют умирать в кругу семьи, распространяя инфекцию среди родных и близких. Бактериологи требовали не только лечить легких больных, но и изолировать тяжелых, чтобы не распространять заразу. Иммунолог Эмиль фон Беринг в 1903 году ратовал за то, «чтобы кашляющих туберкулезников изолировали от здоровых еще людей и помещали в карантин»[593].

Наиболее резким критиком народных больниц был Альфред Гротьян, один из первых социальных гигиенистов своего времени, впоследствии представитель комитета по здравоохранению социал-демократической партии в Рейхстаге. Больницы не выполняют своего предназначения — эффективно бороться против туберкулеза. Гротьян считал лечебницы «пропагандой и очковтирательством»[594]. Вместе с Кохом и Берингом Гротьян даже настаивал на принудительной изоляции тяжелых заразных туберкулезных больных[595]. Критики были слишком авторитетны, и лечебницы не могли просто проигнорировать их упреки, но не могли и предъявить очевидных доказательств своей успешной деятельности.

Больницы отреагировали тем, что на первое место поставили не клиническую функцию, а социально-экономическую миссию и «относительное выздоровление» и «улучшение»[596]. Как только пациент мог считаться относительно выздоровевшим, этот диагноз становился поводом к выписке, которая значила только, что пациенту позволялось вернуться на свое рабочее место[597]. Статистика имперского страхового общества сводила успехи туберкулезных больниц между 1897 и 1914 годами к тому, что пациент пять лет после выписки из больницы мог сохранять трудоспособность[598]. При таком учете статистика успешного лечения подскочила до 92 %.