Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

Когда Сталин ехал обратно в Кунцево, уже темнело. Самый длинный день кончился. Вечер угасал. Солнце давно село. И на западе, и далеко заходя на север, светила розово-кроткая синеющая невинная заря. Спокойное мирное небо. Словно и не было ТАМ никакой войны. Сталин как будто дремал: устал за этот ужасный день, но на самом деле он даже непрерывно шептал:

— Щьто там? Щьто там?

А что ТАМ, толком не знает никто. Генштаб — говно! Генералы и маршалы — говно! Все прошляпили, сволочи, все просрали, просадили! Неужели никто толком не понимал, что война — вот она, на пороге? И сколько можно было предупреждать: БЫТЬ ГОТОВЫМ К НЕЙ? На то и время, чтоб не дрыхнуть, не теряться, для армии не должно быть понятия «внезапный удар». И какой он внезапный? Какой? Ведь если ОН, Сталин, приказывал не провоцировать немцев, он не приказывал спать и благодушествовать. Разве армия, которую он сосредоточил и которая втрое-вчетверо, впятеро превосходила и оружием, и техникой противника, не могла быть боеспособной? Ведь если сердце бьется, это не значит, что ему приказывают! Разве не внушал он этим воякам, что никакой удар не должен быть НЕОЖИДАННЫМ? Да, ведь и сам он всю жизнь учился быть готовым нанести врагам удар, а выглядеть беспечным, улыбчивым и благодушным. Улыбчивым и благодушным. Этому он учился с детства, с мальчишества, еще там, в Гори, когда его, физически слабого и маленького, унижали и били хулиганы-верзилы.

(Может быть, с тех пор Сталин не любил людей высокого роста! И, улыбаясь сквозь слезы, глотая их, хмуро мечтал, что когда-то разделается со своими обидчиками.)

Он имел превосходную и даже исключительную, феноменальную память, помнил имена обидчиков, их фамилии, и в тридцатые годы все, кого удалось найти, были наказаны им и брошены в лагеря. Все эти Мдивани, Чичилаки, Рухидзе. Они и не ведали, откуда пришла кара, ибо обижающий забывает, обиженный — никогда.

Ему так много приходилось терпеть: ругань отца, пьяные тумаки, жесткую руку матери, она редко била его, но так, бывало, смотрела своими странными, вдавленными глазами! Мать не была красивой женщиной, но была ЖЕНЩИНОЙ, и от нее всегда веяло такой привлекательной властностью, которую любят многие мужчины и с удовольствием рабов ей подчиняются. В молодости она была еще и полной, и он навсегда сохранил в себе эту ее полноту в соединении с непререкаемой женской уверенностью в неотразимости.

Мать никогда не плакала, не жаловалась на судьбу, и, бывало, он приникал к матери, прижимался, инстинктивно ища защиту от житейских горестей, ища той надежности, которая была ВСЕГДА НУЖНА даже самому самоуверенному и властному мужчине.

Что это он так вспомнил мать сегодня? А вспомнил явно потому, что ни теперь, ни давным-давно уже не мог так прислониться ни к одной женщине и с облегчающим душу и тело сознанием почувствовать себя хоть ненадолго маленьким и защищенным. К матери, пока она была жива, он ездил редко и всегда тайно. О поездках Сталина вообще строжайше запрещалось информировать кого бы то ни было, а тем более когда он ездил в Тбилиси. Мать привозили к нему на другой машине (за Кэто Джугашвили был закреплен новенький «ЗИС», жила она во дворце бывшего наместника Кавказа). Кто и с чьих слов пустил эту сказку, что мать якобы сокрушалась, что он не стал священником? Мать гордилась сыном, и встречи их были радостными. И краткими. Через час-другой Сталин уезжал. Был он, вопреки тем же сказкам, и на похоронах матери. Никто об этом не знал. Знавшие настрого молчали. Сообщений в печати быть не могло. Когда хоронили, он сидел в стороне на невысоком холме, окруженный охраной. Сидел, опустив голову, и молчал. Мертвой мать видеть не пожелал. Хотел, чтоб с матерью не ушло его чувство сохранности… — так бывает лучше, когда покойного не видишь. Да, мать… Кэто… «Кэкэ» осталась в его памяти живой и даже молодой. А вот чувство защищенности поколебалось. Его могла бы дать Сталину другая самоотверженная женщина. Но… Ни первая жена, полугрузинка из клана Сванидзе, ни вторая, не то еврейка, не то армянка, Надя Аллилуева, не дали ему и подобия этого чувства.

И Сталин знал: теперь он остался без защиты — защиты любовью, защиты молитвой, защиты памятью, защиты старшим поколением. Ее надо и самым сильным, и как мало близкие к сильным это понимают! Как сильные не могут найти…

Что он так раздумался? И даже словно забыл про войну, про дорогу, которой только что медленно ползли, минуя кривые арбатские переулки, — везде уже было затемнение, машины шли без фар, и теперь шофер явно гнал, и огромный «Паккард» летел по ночному шоссе. А быстрой езды Сталин не любил.

— Нэ гони! — зло сказал он Митрохину, и тот испуганно нажал на тормоза так, что «Паккард» тряхнуло и передняя машина охраны стала уверенно удаляться.

— Чьто ти… сэгодня… как дурак? — рявкнул Сталин. — Дэржи расстояние! И всо!

Митрохин прибавил газу. И Сталин подумал, что, пожалуй, зря обозвал этого послушного, исполнительного, почти бессловесного человека. Болтунов, трепачей, всякого рода «ухарей» в охране он не терпел. Пожалуй, даже любил охрану, обслугу своеобразной «семейной» любовью. Бывало, часто расспрашивал про жизнь: где служили? как семья? Добавлял оклады, приказывал сменить обмундирование, дать квартиру, выдать новое оружие. Советовался с Власиком по поводу каждого принятого в охрану. К новичкам долго приглядывался. Седьмым ли, восьмым ли чувством оценивал, прощупывал. Помнил: подозрительность — положительное качество и сродни предусмотрительности. А предусмотрительность — это ум….

«О господи боже!» — сказал Сталин вслух по- грузински, вглядываясь в затылки своего шофера и старшего охраняющего. И еще подумал: сколько ему на своем веку пришлось перевидать людей, и не они ли сами вместе с временем научили его так разбираться в них, проникать взглядом в самую душу? Этому собственному чутью на человека он доверял больше, чем любым характеристикам. По мельчайшим черточкам догадывался, кто перед ним, что у него на душе. Непонравившегося увольняли немедленно: не соответствовал по голосу, внешнему виду сталинскому чутью. В сущности, так подбирал он и весь свой аппарат, секретариат, и членов Политбюро, и последнего телефониста, истопника, банщика, садовника. Чутье. Только чутье.

И. В. Сталин на параде Красной Армии в Москве 7 ноября 1941 г.

Машины мчались уже по абсолютно пустому шоссе. Все перекрыто. Охрана дороги усилена. Вдали черные силуэты торчащих в небо зениток. Утром их не было. «Молодец, Тулэнев, — пробормотал Сталин удовлетворенно. — Тэпэр тут и заяц нэ проскочит…» Но мысль, связанная с пушками, была остра и непривычна. Вдруг уже сегодня ночью будут бомбить? Москву… Дачу?! Впрочем, он, Сталин, сделал за день все, что было в его силах и средствах. Завтра покажет… Хотя ясно: без растяпства, ротозейства не обошлось. Сколько он уже у власти? И сколько борется с этим! И сколько голов полетело, а толку чуть: спят, ленятся, чешутся, воруют и пьянствуют. Гитлер правильно выбрал день нападения. Суббота, воскресенье — самые подлые для дисциплины дни.