Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

Никто не знал, куда исчез Гитлер из Берлина, а позднее из своей временной ставки под Варшавой с 10 по 21 июня 41-го года. Его канцелярия работала, машины с личными фюрера шоферами были на месте. В то время, как Гитлер, Гиммлер, Иодль, фон Бок и Гальдер, переодетые в незаметную полевую форму, без высоких знаков различий на плащах, на фронтовых бывалых машинах с двумя броневиками охраны выехали в подготовленные к бою части. Прихватывая только самых необходимых офицеров и генералов, Гитлер совершил «точечные» выезды на реках Десна и Сан в приграничной полосе.

Об этой поездке Гитлера нет никаких публикаций. Их не обнаружила даже вездесущая разведка Берии. Гитлер ездил на фронтовом «Опеле», сопровождающая охрана менялась, не зная, кого сопровождает.

Был июнь. Стояли светлые, тихие, погожие ночи. Еще пели по речным уремам соловьи, да изредка, напуганное ночным движением машин, полошилось воронье. Рассвет синил небо бледной зарей, она обращалась в светлеющую и радостную, и казалось: ничто не может нарушить эту спокойную и девичью как бы улыбку спящей природы. Не может нарушить, не станет будить…

В такую ночь Гитлер и несколько генералов стояли на бугре у неспешно текущей реки и в бинокли всматривались в противоположный недальний берег. В сильный цейсовский морской бинокль Гитлеру даже показалось, что он видит пограничника-часового, мирно спавшего, прислонясь к полосатому столбу. Конечно, показалось… На границах не стоят у столбов.

Зачем Гитлер выехал в эту, казалось бы, вздорную поездку? На вопрос трудно ответить однозначно. Однако Гитлер знал: поездка нужна, чтобы не отменить приказ, чтобы самому почувствовать, где и как ЭТО начнется. Одному из своих ближних Гитлер недавно сказал:

— Начиная эту войну, я открываю дверь в абсолютно темную комнату…

Ложь историков, что он ни в чем не сомневался. Он лишь с трудом сдерживал трусливую истерику. Высший голос всегда стоит над нами, но всегда ли мы прислушиваемся к нему?

Самый страшный час был выбран для нападения — час Быка, когда душа человеческая наиболее подвержена панике и страху, и даже если человек пробуждается, он с трудом овладевает собой.

Гитлер и генералы, явно подражая ему, смотрели в бинокли. А заря уже ясно и широко светила по всему востоку. Щелкали соловьи, и уже начали трепетно петь над буграми не знающие ни границ, ни пушек жаворонки. Ветерок шевелил кусты, мягко-свежо дышала еще спящая, но уже близкая к пробуждению земля. Река, зеркально отражая небеса, вольно катила свои воды, плескались рыбы, кончали петь ночные кузнечики. И все так мирно и славно было на Земле, что даже резкий звук казался бы оскорблением природы.

Черными силуэтами гляделись на этой заре люди в фуражках и плащах — виновники грядущей битвы, заполыхавшей здесь через сутки на таком же мирном рассвете…

— Я принял решение! — не обращаясь ни к кому, сказал Гитлер и, опустив бинокль, пошел к машине. Следом за его нескладной фигурой молча шествовали Гиммлер и фон Бок.

И никто из них, хранивших приличествующее сему историческому моменту молчание, не знал, что он уже подписал себе приговор. Гиммлер через четыре года раздавит зубами ампулу с цианистым калием, а фон Бок 4 мая сорок пятого года будет убит на дороге в машине очередью с английского истребителя, убит вместе с женой и дочерью.

Все эти люди родили Войну, и Война заплатила им за свое страшное пробуждение.

И он ведь знал эту мудрость.

Сталин ужинал с неохотой. Обычно он любил этот поздний ужин и бывал голоден. А сегодня ничего не шло. Сталин хмурился, сопел (признак большого гнева и усталости), нехотя допивал чай в тяжелом, литого серебра подстаканнике. Чай с лимоном, заваренный так, как он всегда любил: половинка лимона разрезана дольками в длину, все зернышки тщательно выбраны. Не терпел, если находил эти палевые зернышки, болтающиеся в стакане. Неотпущенная прислуга — подавальщица Валя, всегда готовая словно бы броситься к нему, стояла у дверей. Нежный рот полуоткрыт. Личико миловидное, девичье-бабье, вздернутый нос весь внимание, недоумение-вопрос в вишневых глазах, в опущенных руках, девичье, глупенькое, ждущее и покорное одновременно. Перехватила суровый взгляд, движение бровью. Сталин при общей вялой мимике умел удивительно «разговаривать» бровями. И все, близко знавшие его, прекрасно понимали этот «язык».

— Невкусно, Иосиф Виссарионович? — решилась, делая шаг к столу, принять отставленные тарелки, пустой стакан, блюдце с выжатым лимоном.

— Апэтита нэт… — пробурчал он, вытирая салфеткой усы и бросая ее на стол. Хмурясь, глядел, как ловко мягкими руками, с ямочками у основания каждого пальца, она забирает посуду, ставит на поднос. Женственность и преданность в каждом движении. Так она всегда стелила ему постель: ловко, споро, услужливо, приятная, кроткая, мягкая, ни в чем не прекословившая ему, красивая Валя. «Валэчка» — так называл он ее в такие минуты, испытывая к ней давно забытые и как бы уже начисто потерянные чувства. К дочери? Нет, конечно… Жене? Какая жена? К жене такого, пожалуй, и не было. И не к прислуге… Не к исполняющей безропотный долг рабыне…

— Прийти постелить? — спросила, ставя поднос на руку, с тем легким значением, которое обоим было понятно давно.

Но Сталин только покосился, тяжело и хмуро встал, хмуро глядел на ее полные ноги в светлых чулках и комнатных ловких туфлях, и снова буркнул:

— Нэ надо… Сам…

Он привык все делать сам, не терпя прислуживающих при одевании и раздевании. Валечка, правда, была исключением. Ему шел шестьдесят второй год. ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРОЙ — это много, даже для вождя. Даже для него, обладавшего почти нечеловеческой выносливостью, жизненной закалкой. Эту выносливость он копил еще с тех давних-давних молодых лет, она выручала его во всем, а он давно усвоил, что она нужнее и благороднее силы. Выносливость и осторожность, — может быть, главные качества для вождя…

— Иды… Сам… — повторил он.

— Тогда спокойной ночи вам, Иосиф Виссарионович! — Валечка ничем не выдала своей досады, разве что растеряннее провела свободной рукой по прическе, чуть видной из-под белой косынки, пошла, повиливая бедрами. Приятные бедра. Он посмотрел, не мог не посмотреть, на этот покорный ему бантик на пояске, на ладное темно-синее платье, до половины икр скрывающее ноги сестры-хозяйки, как стала она именоваться вскоре, позднее уже совсем приближенная к нему.

Валечка умела держать себя, даже когда необузданный хозяин привозил к себе на ужин актрис, балерин и просто каких-то красивых женщин. Она прислуживала им за столом все с той же радушной, улыбчивой заботливостью, и только сам Сталин, наверное, чувствовал, чего это ей стоило. А она так же радушно поила утром кофе или чаем заночевавшую на даче залетную пташку и провожала ласковым словом.

Ах, как он ценил за это Валечку… Как бывал необыкновенно виновато шутлив и нежен. Догадывался, чего это радушие ей стоило. Кряхтел. Высоко поднимал брови. «У нас, кавказцев, кров гарачая… Гм…» Но кто бы мог подумать, что путь радушия, постоянной кротости, столь тяжелый для любой женщины, для Валечки Истриной был путем победы над самим вождем и над его временно вскипающими страстями. Новые женщины, певички, актрисули и балерины все реже появлялись в Кунцево, а вскоре не стали появляться совсем. На такой подвиг не была способна, совершенно очевидно, ни первая, ни тем более вторая жена Сталина. Не способны оказались и любовницы, не задерживавшиеся в его постели. Лишь одна не в меру болтливая и чванная толстуха-певица проговорилась как-то в кулуарах Большого, что Сталин «на коленях» умолял ее стать третьей женой. Спустя самое короткое время с певицей побеседовали серьезные люди, сообщив, что могут выписать командировку в Колымский театр, и желающих объявлять себя претенденткой на роль жены вождя не стало вовсе.