Убийство на водах - Иван Любенко

И вот однажды, когда присяжный поверенный проходил мимо портье, последний попросил его к телефону. На проводе был доктор Стильванский. Находясь в нешуточной ажитации, он сообщил, что недавно на стене прогулочного дворика отделения для буйнопомешанных появился червовый туз. Причем после прогулки «провидца» никаких художеств не было. Кто и когда их разрисовал – непонятно. Понимая, что Фартушин этого сделать не мог, врач приказал перекрыть все входы и выходы и сам, вместе с надзирателями, начал искать посторонних. Но все усилия оказались тщетны – никаких третьих лиц, кроме больных и персонала лечебницы, обнаружено не было. В то же самое время, когда проводились поиски, Игнатий – привратник больницы – повез на кладбище гроб с телом почившего больного. Не прошло и получаса, как он пригнал взмыленную лошадь обратно. Ворвавшись с ходу в комнату доктора, бледный, с перекошенным от ужаса лицом старик, заикаясь и причитая, рассказал следующее: якобы уже на погосте, когда он достал молоток, чтобы забить гроб, крышка отодвинулась, и оттуда выскочила черная Смерть. Стоявший рядом с ним могильщик умер мгновенно, вероятно от паралича сердца, а старик от страха упал в обморок. Когда же он очухался, то никого рядом уже не было. Покойник же так и лежал в своем деревянном пристанище. Теперь сторож только и делает, что молится. Вероятнее всего, по словам главного психиатра, у этого несчастного уже прогрессирует душевная болезнь, вызванная повышенной нервной чувствительностью, возникшей в результате злоупотребления алкоголем. Но, как бы то ни было, доктор лично поехал осмотреть проклятое место в сопровождении двух надзирателей. Там, у вырытой могилы, комиссия и впрямь узрела мертвого работника погоста с вытаращенными от страха глазами. Рядом стоял гроб с прахом сумасшедшего.

По голосу Клим Пантелеевич понял, что эскулап в панике и не представляет, что делать.

– Сейчас буду, – коротко бросил Ардашев и, не теряя времени, вышел на улицу. Извозчик стоял неподалеку.

Миновав Тополевую аллею, как только экипаж поравнялся со стогом сена, Клим Пантелеевич приказал остановиться и минут пять ходил вокруг, чем вызвал любопытство возницы. Потом сел на корточки, поворошил тростью в одном месте, поднялся и, досадно махнув рукой, запрыгнул в коляску. Через четверть часа он уже давил на пуговицу электрического звонка Хлудовской больницы.

Его встретил сам доктор. Сопровождая присяжного поверенного, Куприян Савельевич пояснял:

– Все было как обычно: после завтрака я вышел осмотреть больных и вдруг на стене заметил этот самый рисунок. Да вот сейчас вы сами увидите. – И действительно, впереди, на выбеленной известью стене, чернел червовый туз. Он был изображен как бы по диагонали – точно так, как в любой колоде, то есть в левом верхнем углу – заглавная буква «Т» и маленькое сердечко под ней, посередине – большое закрашенное сердце и в правом нижнем углу тоже «Т» с заштрихованным сердечком. Изображение было приблизительно в человеческий рост.

Клим Пантелеевич провел пальцем по темной черте и констатировал:

– Несомненно, это уголь.

Доктор поднял с земли небольшой темный кусок породы и пояснил:

– Вчера две телеги перенесли. Я вот только не пойму, с чего вы взяли, что это именно глазетный туз?

– Он прямоугольный, а у простых карт – срезы по углам.

– Ах да, – махнул рукой психиатр, – не заметил…

– В котором часу вы увидели эту настенную живопись?

– Приблизительно в девять.

– А когда приказали запереть двери.

– Да сразу же.

– А что у вас здесь? – Ардашев указал на дверь с висячим замком.

– Так это и есть угольный сарай.

– А там что? – он приоткрыл дверь и отпрянул – прямо перед ним стояли поставленные друг на друга гробы.

– Анатомический покой.

– А почему он у вас не замыкается?

– Так ведь туда и не заходит никто. Разве что заносят, – попытался пошутить врач.

– Я хотел бы осмотреть руки Фартушина.

– Как скажете, – пожал плечами Стильванский, – только это бессмысленно. Его здесь в это время и быть не могло, потому что с утра все были на завтраке.

– И тем не менее…

– Хорошо.

Психиатр подозвал надзирателя и распорядился привести больного. Они появились буквально через минуту. Завидев Ардашева, сумасшедший искренне и по-детски заулыбался, но не проронил ни слова.

– Афанасий Милентьевич, соблаговолите показать нам ваши ладони, – попросил врач.

Нотариус резко сунул руки под мышки и отрицательно покачал головой. Стильванский глазами дал знак находящемуся рядом с ним надзирателю, и тот, не церемонясь, выдернул правую руку Фартушина и обратил ее ладонью к врачу. То же самое он проделал и с левой. Обе были черны от угля. Больной попытался вырваться, но надзиратель пяткой придавил его стопу. От внезапной боли сумасшедший вскрикнул и разрыдался.

– Уведите его! – приказал Стильванский. – Ничего не понимаю! Этого не может быть!

– Может, еще как может! – взорвался Ардашев. – Вы совершили непростительную небрежность. Несмотря на то, что я предупреждал вас, как следует поступать в случае всевозможных сюрпризов, вы, Куприян Савельевич, не удосужились незамедлительно меня известить. Принявшись за поиски самостоятельно, вы их бездарно провалили. И уже потом, когда ничего нельзя было исправить, вы удосужились протелефонировать мне. Ваша небрежность стоила жизни могильщику. И теперь маховик убийств начинает раскручиваться с новой силой.

Покраснев до цвета клюквы, Стильванский проронил:

– И как мне быть?

– Звоните в полицию и объясняйте то же самое Круше. А я смею откланяться. Супруга купила билеты в мюзик-холл. Боюсь опоздать.

Заезжий комедиант в светлом фланелевом костюме, со следами застарелых пороков на бритом лице смешил зал. Он рассказывал историю о том, как уже немолодые родители отправили в Первопрестольную на женские курсы красавицу-дочь, сущую скромницу, красневшую при виде моложавых корнетов и поручиков, не говоря уже об отважных ротмистрах и мужественных штабс-капитанах. Но несмотря на пылающие розовым огнем щечки, внешне она была холодна и неприступна, как вершина Эльбруса.

– Москва, как известно, – заливался соловьем конферансье, – ни по кому не плачет, слезам не верит и воле не потакает.

Незаметно для публики он исчез за кулисами, и на сцене появилась целомудренная девушка, напоминавшая собой гимназистку старших классов. В ее косу была вплетена шелковая голубая лента. Полилась тихая звучная мелодия – солировала скрипка, а за ней заиграл весь оркестр. Девушка запела известный романс де Бове:

Так ветер лениво играл,

Так робко шептались березы,

Он с листьев на землю ронял

Их яркие, чудные слезы.

Соловушка страстно рыдал