Товарищ пехота - Виталий Сергеевич Василевский

Бой продолжался, упорный, яростный бой. И каждый взвод Зарубина дрался самостоятельно, отделенный от соседей грядами валунов. Иван Левченко остался один. Лейтенант ушел в правофланговый взвод. Ведь лейтенант отвечал за судьбу атаки, за всю роту.

Сержант подозвал лежавшего невдалеке Истомина, солдата богатырской силы и отменного хладнокровия. Тот прытко перекатился по траве и, надежно спрятавшись за приземистым валуном (бывалый фронтовик знал, что благоразумие не унижает, а возвышает воина), вопросительно посмотрел на Левченко.

— Устал?

— Пять потов сошло. Гимнастерка — хоть выжимай!..

— Ну, кроме вас, мне на помощь позвать некого…

Левченко и Истомин, упираясь ногами в землю, часто и тяжело дыша, покряхтывая от напряжения, покатили трубу к дзоту. Фашисты подняли такую стрельбу, что воздух, разрываемый пулями, застонал, заныл на все лады над головами воинов. Пули дробно барабанили по бетонной трубе, отскакивали от нее, скользили. Вдруг в дзоте раздались крики и вопли яростного отчаяния: труба подкатилась и плотно заткнула амбразуру.

Скорей, скорей, Левченко! Сейчас все решает твоя быстрота и сноровка… Сержант проворно вскарабкался на плечи Истомина, впрыгнул через слуховое окно на сеновал. Внизу бесновались, кричали фашисты. Левченко разметал ударами ноги сгнившие доски потолка и швырнул вниз, в черный омут сарая, гранату. Передохнув, он выглянул из окошка, и радость наполнила его душу, когда он увидел, что, не дожидаясь команды, солдаты выскочили из-за валунов, из рытвин и буреломных ям, из-за поваленных, скошенных снарядами деревьев и бросились снова вперед, через полянку, ибо молчал вражеский дзот, хитроумно вделанный в стену каменного сарая.

Это солдаты Анисимова поднялись в атаку, его боевая выучка была в их крови, его мужество умножило их силы, и дрогнуло горем и счастьем сердце Ивана Левченко, словно он увидел, что встал с земли, выпрямился погибший командир и повел взвод на север, к зеленым холмам Романиеми.

А через час у подножия холма пуля неприятельского снайпера сбросила Левченко в противотанковый ров.

Ему посчастливилось: пуля не задела кости, и наутро, опираясь на палочку, припадая на раненую ногу, сержант медленно расхаживал среди палаток медсанбата и втайне подумывал, как бы поскорее улизнуть отсюда, от строгих докторов, в родную роту.

Далеко-далеко на севере приглушенно гремела, завывала военная гроза. Где его взвод? Где лейтенант Зарубин? И жив ли? Всякое могло случиться…

Ветви деревьев, переплетаясь, скрыли от взгляда Левченко темнеющее небо. Кое-где в прогалинах в голубоватой влажной дымке трепетали от легких дуновений ветра верхушки серебристых осин.

Над придорожными кустами поднялось облачко ныли, послышался монотонный рокот мотора, и Левченко увидел, как перед шлагбаумом остановился прыткий «газик»; с него соскочил лейтенант Зарубин.

Быстрыми шагами он пересек площадку, на миг приостановился перед Иваном, с удовольствием и радостью оглядел его побледневшее, но оживленное лицо, коренастую, крепко сколоченную фигуру.

— Ну, видишь, как получилось, — сказал лейтенант, обнимая Левченко.

— Да, поранили, — сказал неизвестно для чего Левченко, хотя и помнил, что вчера сам лейтенант помогал ему взобраться в санитарный автобус.

Они покурили, сидя на скамейке под ветвистой сосной; Зарубин сообщил, что они выведены из боя во второй эшелон. Лейтенант строго отчитал Левченко за откровенно выраженное желание хоть сейчас улизнуть из медсанбата в роту: «Без разрешения врачей ни шагу!»

— Похоронили… утром похоронили с честью и славой Семена Петровича, — вдруг нахмурившись, с усилием выговорил лейтенант. — На вершине самого высокого холма Романиеми. Среди валунов, рядом ручей…

— Товарищ лейтенант, — еще больше побледнев, сказал Левченко и почему-то встал. — Ведь у меня документы и ордена Семена Петровича! — Он вынул из халата аккуратно завернутую в платок тяжелую пачку, подал Зарубину.

Орден Отечественной войны I степени. Орден Александра Невского. Солдатский орден Славы — немеркнущая память о прошлогоднем подвиге старшины Семена Петровича Анисимова. И пробитый насквозь пулей партбилет…

Морщась и часто моргая, Зарубин вытащил из партбилета тоже пробитую пулей бумажку, развернул ее.

«Я, член ВКП(б) Анисимов Семен Петрович, рекомендую в ряды Ленинского комсомола сержанта Ивана Левченко. Вот уже восемь месяцев он служит в моем взводе. Восемь месяцев я знаю его как примерного воина, верного сына великой матери-Родины.

Завтра мы идем в бой. Для Ивана Левченко это первый наступательный бой. Если я погибну, то данная рекомендация будет действительна только в том случае, если командир роты товарищ Зарубин или иные коммунисты — офицеры и солдаты — засвидетельствуют, что Иван Левченко сражался храбро, умело, что он не сплошал, не растерялся, что в огне боя он действовал, как и подобает комсомольцу.

Если я погибну, то пусть Иван Левченко на всю жизнь запомнит мой наказ: быть комсомольцем — это значит превыше всего дорожить благом и счастьем Родины».

Молчание фронтовиков — красноречивее любых слов. Долго молчал Зарубин, скрестив на груди натруженные, со взбухшими жилами, сильные руки солдата и недавнего лесоруба.

И Ваня Левченко не осмелился нарушить молчание. Все, о чем он мечтал, о чем думал, к чему стремился последнее время, вдруг обрело гармоническую законченность и ясность кристалла, пронзенного радужно заигравшими лучами солнца.

За шлагбаумом призывно прогудел «газик»: он звал лейтенанта Зарубина поскорее вернуться в роту… И командир плотно провел ладонью по лицу, словно хотел стереть печаль об Анисимове, быстро поднялся, строго подтянулся.

— Рекомендация, товарищ сержант, действительна! — четко, громко произнес он.

А через неделю попутный грузовик довез Левченко до пышно, празднично цветущих холмов Романиеми. Здесь было тихо: фронт переместился куда-то еще дальше на север. Сержант поблагодарил шофера за услугу, осторожно вылез из кабины и мелкими, как бы робкими, шажками пошел по затейливо петлявшей среди сосен тропке.

Часовые указали Ивану расположение второй стрелковой роты.

Левченко свернул с тропинки, стебли высокой травы хлестали по сапогам. Пилотка изредка цеплялась за неуклюже растопыренные сосновые лапы.

Сержант притомился, шагал все медленнее, все крепче опирался на палочку. Вскоре он услышал голоса друзей.

— И заметь, из какой семьи! — басовито говорил где-то совсем рядом, за деревьями, Истомин. — Акмолинские шахтеры. Это тоже кое-что да значит. Его отец на трех войнах сражался. И сейчас работает, а ведь ему семьдесят четыре…

— Ну-у? Солдат!

— И отец и дети — солдаты! Два сына на фронте! — внушительно, с какой-то наивной, но искренней торжественностью продолжал Истомин.

Легко вообразил Левченко, как Истомин сидит перед костром: под пышными усами размеренно шевелятся крупно очерченные губы, в углу рта неизменная трубка-носогрейка с медными кольцами. И радость залила душу Левченко.

«Да, два сына, — думал, прислонясь плечом к сосне, Левченко. — Петр — уже капитан, Герой Советского Союза. И я… И скоро третий придет — Василий написал, что поступил в офицерскую школу».

— И все живы? — допытывался у костра какой-то незнакомый, наверное из соседней роты