Агония - Оксана Николаевна Сергеева

собой горжусь. Ненавижу кровь. Кровь — это примитив, грязь. А мне по душе ум. Ум — это интеллект, холодность, расчет. Чистота…

— Давай я сама, — Регина поднимает руку, собираясь забрать салфетку.

— Пойдем, я тебе что-то покажу, — хватаю тонкую ладонь и тяну за собой. — Давно хотел, да все никак не выходило. Ты красивая девушка, любишь красивые вещи, ты должна это оценить.

Мы идем в одну из комнат на первом этаже. Тут буквально пару шагов, наискосок у лестницы. Не знаю даже, какое определение дать этому месту, чтобы Регина поняла. Это мой музей, мой мир. Цитадель покоя и умиротворения. Обычно сюда никому нет входа, даже моей матери. Но сегодня день особенный.

— Красиво, правда? — оглядываю стены с привычным душевным трепетом.

Чарушина почему-то не спешит, ступая неохотно, и я подталкиваю ее в спину. Она тоже смотрит на стены. Ловлю ее взгляд, замечая в нем брезгливость и отвращение.

— Тебе нравится? — спрашиваю явной с угрозой.

Пусть только попробует сказать, что не нравится.

Пусть только попробует не оценить эту красоту!

— Да. Это очень красиво, — отвечает она. — Я… просто ошеломлена. Никогда такого не видела. Вообще никогда.

— Правда? — удивляюсь, вновь чувствуя гордость.

В этой комнате все увешано и заставлено рамками. В них не фотографии, под стеклом — бабочки. Застывшие в своей красоте. Замеревшие в одном мгновении. Бескровные. Гениальные.

Их тут несколько сотен. Или больше тысячи. Счет им давно потерян.

— Конечно, правда. Это пот… потрясающе. Где ты их взял? Расскажи, — голос у нее дрожит, но это неудивительно. Сейчас она упокоится, придет в себя, и все будет хорошо.

— Я ищу. Заказываю. Покупаю. По-разному бывает. У меня очень много редких экземпляров.

Регина глубоко вздыхает. Я слышу ее вздох и понимаю его. Когда вхожу сюда, на меня накатывает то же ощущение. Ощущение спокойствия. Целостности. Хочется дышать и дышать, и дышать…

В этой комнате вечность…

— Чувствуешь, да? Ты тоже это чувствуешь? — улыбаюсь. — Особенное состояние. Здесь ощущаешь себя… — пытаюсь подобрать правильное слово.

— Немножко Богом? — говорит она, глядя на большой письменный стол.

На нем лежат открытые рамки. И мои вчерашние шедевры. Иногда из нескольких редких экземпляров я делаю один — еще более уникальный. Я собираю его по частям, насаживая на иголку тельце одной бабочки, голову от другой, а крылышки от третьей. Никому и не представить, какая это тонкая работа. Во-первых, можно пораниться. Во-вторых, одно неверное движение, излишнее давление — и бабочка в твоих руках превращается в прах.

— Давай не будем лукавить, очень приятно владеть чем-то редким. Владеть и делать с этим все, что хочешь. Это и тебя самого делает… особенным. — Подхожу к столу и аккуратно беру одного из моих прекрасных Франкенштейнов. Не устаю любоваться.

— Да, Рейман, ты особенный… если б я только раньше поняла… насколько…

Поднимаю взгляд и в отражениях стекол вижу, как Регина делает шаг назад, озирается, будто хочет бежать.

— Если попытаешься убежать, — спокойно предупреждаю, — я догоню и оторву тебе голову. Как этой бабочке. Ты можешь выйти за дверь, она открыта. Можешь выпрыгнуть в окно, его ты тоже легко откроешь. Но дальше территории участка все равно не уйдешь, ворота заперты. Кричать бесполезно. Тут всем наплевать, кто и что делает у себя за забором. — Случайно уколовшись об иглу, я злюсь. Как больно! Этот маленький укол просто выводит меня из себя. — Если ты выйдешь за дверь без моего разрешения, я оторву тебе голову! Ты меня поняла?! — ору во всю глотку, чтобы ни тени сомнений не было: сделаю все так, как сказал. Для убедительности ударяю по столу, раз-второй, с сухим хрустом растирая в порошок бабочки, дорогостоящие экземпляры, которые собирал годами.

— Владик, успокойся, я никуда не собираюсь уходить, — тихо говорит она, послушно замерев.

— Вот и хорошо, — с удовлетворенным вздохом протягиваю руку. — Наконец-то мы одни и можем поговорить обо всем спокойно. Пойдем.

Регина смотрит на стол, потом на мою руку, потом мне в лицо. Снова на мою ладонь… и протягивает свою.

Хватаю ее ледяные пальцы. Мы снова идем на кухню.

Там я усаживаю ее за барную стойку, сам сажусь по другую сторону, и мы сидим, как двое безумно влюбленных: держимся за руки и, не отрываясь, смотрим друг другу в глаза. Руки у нее такие же ледяные. Чувствую, как дрожат. Это очень плохо. До хруста сжимаю их. Чтобы унять дрожь.

Нет, это не у нее руки дрожат. Это у меня руки дрожат. Плохо. Надо это исправить. Я так ждал нашего разговора, нашей встречи, а мысли путаются. Вместо них черная бездна. Пустая, ничем не занятая. Может быть, там были какие-то воспоминания, которые теперь стерлись. В последнее время такое происходит со мной очень часто, но я не бездействую и все время ищу, чем занять эту чернильную пустоту.

Выпускаю из рук ее тонкие пальцы. Придется выпить таблетки, хотя давно этого не делал. Не помню, когда пил их последний раз. Полная баночка стоит в шкафчике на верхней полке. Таблеточки для мозга, как называет их мать. Я давно перестал их пить. Мне с ними плохо. Они мне тоже мешают. Я хочу делать только то, что я хочу, а с ними не могу. А сейчас я все могу. Все, что я знаю и умею, наконец соединилось в нечто сверхвеликое и неземное. И пусть только кто-нибудь еще попробует надо мной посмеяться.

Закинув в рот одну пилюлю, запиваю ее водой, но таблетки далеко не убираю. Ставлю на стол рядом с собой: вторую выпью позже.

— Зачем ты меня сюда привез? — тихо спрашивает она.

— Хотел, чтобы нам никто не мешал.

— Не мешал делать что?

Смотрю ей в глаза и догадываюсь, о чем она думает.

Черт возьми, как приятно читать ее мысли!

— Нет-нет, сексом мы займемся позже. Ты сейчас так слаба, я хочу, чтобы ты отдохнула и успокоилась. Пока что мы просто поговорим. Не упрямься. Просто поговорим. Как в старые добрые времена. Помнишь? Ты всегда твердила, что я приятный собеседник и со мной интересно.

— Так и есть. — Смотрит вниз, на свои ладони.

— Реги-и-на, — произношу я, растягивая имя. — Ты тоже как бабочка. Такая же красивая и легкая. И имя у тебя красивое. Благородное. А он зовет тебя… как собаку. Реня. Ну что это? Ей-богу, как собаку.

— Как кошку, — шепчет она. — Он зовет меня как кошку.

— А ты у нас такая вся из себя кошечка? Гуляешь сама по себе?

— Наверное.

Жду, что скажет что-то еще. Мне не нравится, когда она молчит. Но Чарушина снова становится холодной.