Президент Московии. Невероятная история в четырех частях - Александр Яблонский

По возвращении родителей Павлик сказал, что он женится. «Слава Богу! – сказала мама, – хоть закончатся эти пьянки и бабы». Папа тоже не возражал. Спросил, кто. Риту он помнил. Она ему нравилась. Он два раза переспросил ее фамилию. «Кто она по национальности?» – Павлик, естественно, не знал. Это не важно, ответил папа, но Сучин-младший прекрасно понимал, что папа все узнает: и национальность всех членов семьи, и наличие родственников за границей, и место работы, отдыха близких и дальних родных и знакомых, и жилищные условия, и все возможные угрозы их – Сучинской – семье, и так далее, и тому подобное. Впрочем, и Сучин-старший знал, что, если его сын решил жениться и об этом объявил, то его ничто не остановит, какие бы сведения не нарыли службы Игоря Петровича, Павлик от своего не отступит. Одна кровь!

Но это было значительно позже. А пока в притихшем зале Павлик исполнял ноктюрн «Разлука» Михаила Ивановича Глинки. Грустная беззащитная мелодия спокойно, как бы обреченно парила над прозрачным скромным аккомпанементом, и эта скромная прозрачность, искренняя незатейливость и тихая грусть ненавязчиво подчинили и зал, и исполнителя. Даже одуревшие от ежедневной борьбы с учениками воспитатели и учителя расслабились, обмякли и задумались: кто о своей жизни, потраченной впустую, никому не нужной, серой, изнурительной, нищей, не приносящей никаких результатов – все их старания ничтожны по сравнению с законами наследственности, влиянием улицы, предначертаниями всесильной Судьбы; кто о своей убогой квартирке, куда после этого праздничного бала придется вернуться и в холодном одиночестве продолжать свое существование; кто о постоянном голоде, истощавшем его семью и беспомощности её единственного кормильца; кто просто с ужасом ждал того момента, когда придется покинуть школу, где он – царь и бог, громко и ясно командующий: «С-смирно, по росту становись!», и все беспрекословно выполняют его команды и подтягивают живот и распрямляют грудь при встрече в коридоре, – покинуть здание школы, чтобы моментально превратиться в серого шаркающего старика, похожего на бездомного бродяжку, кем он, в сущности, и был; кто задумался о мальчике, так чудесно исполняющем это печальную тихую музыку, так тонко ее чувствовавшем и так разительно не похожем на его отца – злобного монстра, умудрившегося вместе с напарниками замотать страну, народ колючей проволокой страха, безразличия, апатии, чтобы выбрать всё, что можно выбрать из недр, карманов, душ. Ученики же затихли потому, что вдруг в этом чрезмерно освещенном зале после всех фальшивых, навязших в ушах и сердцах слов, стандартно убогих крикливых мелодий, одетых в гремящие оптимистические аранжировки, после дико звучащих фантазий о «сырах, не засиженных, и ценах, сниженных», после всего этого наглого и бездарного вранья, экстатических заученных жестов, неестественного хохота шутников-юмористов при мертвом молчании зала, – после всего этого привычного праздничного быта вдруг зазвучала искренняя и добрая речь. Музыкальная речь, понятная без слов каждому, и захотелось вслушаться в неё и понять, есть ли у каждого из них шанс на нормальную спокойную и чудную жизнь, о которой они читали и в книгах по обязательному чтению, и во внеклассных книгах – иногда очень хороших, – или всё есть мираж, видение, ложь, и ничто не ждет их в начинающейся взрослой жизни: ни радостного, ни светлого – ни-че-го… У двух самых отпетых хулиганов почему-то показались слезы на глазах. Наверное, прикалывались.

Павлик знал, что поддаваться эмоциям во время выступления нельзя. Эмоции нельзя подавлять, но их надо контролировать. «Упоение» искусством, «упоение» собой ни к чему хорошему не приводит. Он помнил «Поединок» Куприна. Плачущий настоящими слезами Паяц или Отелло – смешны. Потрясавший своей игрой трагик Сальвини, «задушив» Дездемону – зал цепенел от ужаса, дамы ложились в обморок – «задушив неверную», поправлял её жабо, чтобы аккуратненько было на поклонах… Шаляпин писал, что на сцене всегда два Шаляпина: один – умирающий Борис Годунов, другой – мастер, контролирующий каждый жест руки, голос, дикцию, не потеряна ли опора на диафрагму, в зале шумок – значит больше piano , надо перейти на шепот, тогда замолкнут, не торопись, дождись взмаха дирижерской палочки… Вот и Павлик внимательно вслушивался в звучание рояля, в равномерный, «дышащий» и очень прозрачный аккомпанемент, стараясь не потерять контроля над каждым его звуком. Аккомпанемент стелился под парящей над ним мелодией, отделенной от него «воздушным пространством», приподнимая ее и оттеняя все ее прихотливые изгибы. Сама тема, переходя из верхнего голоса в средний, то неторопливо и умиротворенно вела свое повествование, то сбивалась на короткие фразы со взволнованными придыханиями, то взмывая, с каким-то обреченным отчаянием вверх, то безвольно ниспадая, – эта тема требовала дифференцированной фразировки, тонкого интонирования, и это не должно было ускользнуть от внимания пианиста. Ко всем привычным проблемам прибавлялась проблема относительно малознакомого рояля, новых акустических условий. Надо было внимательно педализировать, чутко вслушиваясь в звуковой результат своих физических действий. Так что на сцене Павлик старался свои эмоции контролировать. Но дома, играя это сочинение Глинки, он часто снимал руки с клавиатуры и застывал в каких-то странных предчувствиях: и это было естественным предвкушением и ожиданием новой незнакомой жизни, но было это и ощущением надвигающейся угрозы, ещё мало заметной, дальней, но неотвратимой и жуткой.

* * *

Зря я в это влез. Пора завязывать. Программу свою он так и не заявляет, всё юлит, играет со всеми – хорошо играет, ничего не скажешь, но даже эта виртуозная игра выдает отличного тактика, но не стратега. А что за стратегия – хрен разберешь. Ох, непрост этот америкашка. Темнила. И не ясно, куда кошка прыгнет. Главное: то немногое, что известно, неприемлемо, во всяком случае, неприемлемо для него – журналиста Л. Впрочем, с самого начала было ясно, что приход этого америкоса ничего хорошего ни Московии, ни ему – Л. не сулит. Чертов азарт. Завелся, как мальчишка. Ну, выиграл, хотя нет, ещё не финиш, но всё равно, выиграет, но кому нужен такой выигрыш? Выигрыш америкоса, пропитанного всей этой либеральной демократической плесенью. Хорошо, заткнул он Драбкова и компанию за пояс. Дальше что? Станет этот Чернышев президентом. – И? – Получит, как и было обещано, Главный канал – единственный государственный, остальные этот пиндос хочет приватизировать – опять начнется свистопляска, кто кого… Всё это уже было давным-давно. Да и что ему делать с этим Первым каналом? Пересказывать своими словами то, что пришлют со Старой площади? – Не тот возраст. Ввязываться в драки с молодыми стервятниками, которые заполонят прихватизированные каналы? Нет ни сил и, главное, желания. Всё это проходили и неоднократно.

Можно сразу слинять. Прямо сейчас. Принять на грудь, ширнуться и – улёт. Пусть сами жрут свое говно. Но это – не по-гвардейски! Надо довести дело до победного конца. А потом?.. А потом развернуть орудия на 180 градусов и жахнуть своего протеже?! – Забавно! Здесь главное – успеть жахнуть до того, как новый Лидер сам свалится. А он моментально навернется, слов нет. Надо обдумать.

Журналист Л. прекрасно знал себя, свою цену и себе цену. Более того, он понимал, что и Чернышев, не пальцем деланный, все знает и понимает. Слишком умен, слишком опытен, слишком проницателен. Л-а давно раскусил. Не мог не раскусить. Но терпит. Пользуется. Якобы доверяет. Вот вызвал на экстренное совещание. Неужели не понимает, не чует, что продаст его Л., продаст ни за понюшку табаку, а так, по прихоти, по игре воображения, по капризу, как тот скорпион на спине лягушки. Понимает и чует, и знает, с кем дело имеет. Но терпит. Значит, что-то задумал, но что, пока не ясно. Хитрожоп этот Потенциальный, ох хитрожоп, но мы, в россейских солях провяленные, хитрожопее…