Бог пятничного вечера - Чарльз Мартин

Свет наконец включился. Одри взяла пузырек с таблетками, который держала, когда только вошла в комнату. Глаза красные и опухшие. Она открутила крышку, вытряхнула одну таблетку на ладонь, посмотрела оценивающе, вытряхнула вторую, а потом быстро третью. Проглотив все три, снова включила телевизор и запустила запись сначала.

Через десять минут Одри отключилась, и пульт выпал из обмякшей руки. Как пьяный матрос, она лежала, раскинувшись на кровати. Рот открыт, одна нога свесилась.

Я снова опустился на корточки, споря с самим собой. Наконец, послав в чертям осторожность, обошел коттедж спереди и подергал дверь – заперта. Я вернулся к окну, толкнул его, и оно подалось.

Я сбросил обувь, подтянулся, перелез через подоконник и некоторое время стоял, глядя на свою жену. Напомнив себе, что надо что-то делать, подсунул руки ей под ноги и шею и поднял на кровать. Прикосновение к бритым ногам, запах кожи – я не был к этому готов. Я положил ее, накрыл одеялом и опустился на колени рядом с кроватью. Заправил за уши короткие завитки и только тогда заметил пижаму.

Вылинявшая, истрепанная, местами в дырках. Это была моя пижама. С инициалами на воротнике. Она купила ее мне в Нью-Йорке, и я был в ней в ночь после отбора, когда проснулся в три утра на тренировку. Тогда я снял эту пижаму, облачился в спортивный костюм и вошел в лифт. Пижама была последней, чего я касался до того, как вышел.

Я долго сидел там, обводя контур ее уха, линию подбородка, шеи. Мне ужасно хотелось поцеловать ее, но я произнес слова, которые хотел сказать ей с тех самых пор, как меня вывели из зала суда:

– Одри, я люблю тебя – всем сердцем.

Доводилось мне в жизни принимать трудные решения, но одним из самых трудных было не забраться в эту постель и не обнять свою жену.

Внутренний голос нашептывал: «Может, на бумаге она и твоя, но сердце ее тебе не принадлежит».

Я выключил телевизор и уже потянулся выключить свет, когда какой-то блеск привлек мое внимание. Я сдвинул в сторону воротник пижамы и увидел у нее на шее голубку. Прокрутив в уме те наши немногие встречи после моего освобождения, я понял, что не замечал подвеску, потому что каждый раз на Одри была какая-нибудь кофта или майка под горло. А сегодня, когда она входила и выходила из душа, не увидел, потому что глаза были прикованы к другим местам.

После стольких лет.

Вот это – моя Одри. Неуступчивая. Эта голубка у нее на шее означала, что, несмотря на бурю вокруг нее, она все еще цепляется за надежду, живущую где-то глубоко в душе.

Я наклонился, прижался губами к ее губам и оставался так, пока ее тепло не растопило меня. Понимая, что слишком долго я испытывал судьбу, я выключил свет и тихо выскользнул из дома. За плечом у меня вставало солнце.

Когда я подошел к крыльцу, собака сидела на нижней ступеньке мордой к дорожке, по которой я уходил. Увидев меня, пес встал и вильнул хвостом. Я присел на корточки, протянул руку. Он поджал хвост, опустил голову и подошел, предлагая почесать себя за ушами.

Вонючий, грязный, весь в струпьях и в болячках. Его либо сильно поколотили, либо сбили машиной, а может, и то и другое. Блохи прыгали по бедному животному, рана на передней лапе гноилась, и с этим нужно было что-то делать. И, наконец, судя по подарку, оставленному мне псиной на переднем дворе, у него еще и водились глисты.

– Приятель, тебе здесь самое место.

Я чесал ему уши и брюхо, и он, похоже, был совсем не против. Когда я искупал собаку и смыл грязь, стало очевидно, что это бостон-терьер характерного для данной породы окраса: темно-тигровая шкура с белой манишкой, ошейником, полоской на морде и «носочками».

Я как раз вытирал его, когда Ди пришел на тренировку.

– Новый друг? – поинтересовался он.

– Бедняге здорово досталось.

– У него есть кличка?

Я покачал головой.

– Какие-нибудь идеи имеются?

Парень показал на собачью грудь.

– Такс.

Подходяще.

– Хорошее имя.

Отвезти пса в ветлечебницу я мог только на мотоцикле. После тренировки я завел своего железного друга, при этом Такс стоял рядом и смотрел на меня как на сумасшедшего. Когда я похлопал себя по коленям, он прошелся по кругу и уселся, выжидающе на меня глядя.

– Такс, как же мы поладим, если ты не будешь меня слушаться? – Я еще раз похлопал по колену. – Ну же, давай. – Пес склонил голову набок, встал, потом осторожно поднялся передними лапами по моей ноге. Что-то болело у него так сильно, что он не может запрыгнуть. Я осторожно его поднял. Такс пристроился у меня на коленях, а дрожащие передние лапы положил на топливный бак. Для пущей надежности я вклинил его между руками, чтобы он смотрел поверх руля, и мы тронулись. Как только мотоцикл набрал скорость, пес поднялся – наверно, ему нравилось встречать ветер лицом, то есть мордой.

Ветврач была в городе новенькой или, по крайней мере, появилась здесь уже после меня, и я ее не знал. Я надеялся, что и она меня не знает и не смотрит футбол и спортивные новости. Я записался и сидел в комнате ожидания вместе с еще тремя клиентами, не обращавшими на меня никакого внимания. Ситуация изменилась, когда дамочка открыла дверь и сказала:

– Мэтью Райзин?

Все три головы вскинулись, будто ими выстрелили из пушки. Я прошептал: «Прошу прощения» и внес Такса в смотровую.

Доктор осмотрела собаку, зашила рану, сделала укол антибиотика в зараженную лапу – что ему не понравилось, – а потом назначила еще два укола, чтобы убить возможную инфекцию внутри.

– Ваш?

– Нашел вчера. Сегодня он в первый раз позволил себя погладить.

Она выписала рецепт и протянула мне.

– Дважды в день в течение недели. – Я сложил бумажку и сунул в карман. – Думаю, ему сильно досталось: он истощен и очень болен. Вероятно, его сильно избили. Должна вам честно сказать, что, даже несмотря на все лекарства, которые я ему ввела, не уверена, что он выживет. Думаю, ему очень больно. Если так будет продолжаться, вам следует подумать… – она протянула руку и почесала его за ушами, – об усыплении.

Судя по тону и выражению лица, она говорила искренне, движимая заботой, а не по черствости души.

– Как я это узнаю?

Ветврач пожала плечами.

– Начнет больше спать, двигаться будет медленно и неловко, не будет позволять вам дотрагиваться до него – значит, боли стали невыносимыми, и начался медленный и в его случае болезненный процесс умирания.

Не знаю почему, но мне стало не по себе. Я взял его на руки, прижал к себе.

– Спасибо.

Женщина посмотрела на меня внимательно и сочувственно.

– Иногда мы находим их слишком поздно.