Кровь королей - Юрген Торвальд

Казалось, что в нем сформировалась глубокая враждебность к Распутину. Но я не стал расспрашивать его о причинах. Вместе с Раухфусом, который к этому моменту уже был готов, мы отправились в комнату царевича.

У кровати больного сидел только матрос Деревенко, почти не изменившийся с 1907 года. Его простое лицо было печальным и уставшим. Он напоминал верную собаку, охраняющую хозяина. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты и стал ждать за дверью. Если бы я захотел описать ход обследования и изложить его результаты, мне пришлось бы лишь повторить то, что я уже описывал. За прошедшие годы царевич заметно подрос. Это был красивый мальчик с умными, но печальными глазами. Его вид поразил меня. Он едва мог говорить. Он сжимал зубы то от озноба, то от боли, которую в нашем присутствии он пытался подавить, но не мог.

Зато говорили его глаза. Они смотрели на нас с такой детской стойкостью, что у Раухфуса, видевшего царевича впервые, на глазах появились слезы. И затем, после долгой борьбы, разжались зубы и бледные губы, и детский голос спросил:

– Теперь мне можно умереть?..

Я молча склонился над горячим лбом царевича и попытался изобразить утешающую улыбку, которая из-за ее лживости была, конечно, перекошенной и страшной. Я покачал головой. Но не произнес ни слова утешительной лжи, которая перед этими неподкупными, все понимающими детскими глазами все равно осталась бы ложью. А Раухфус запротестовал:

– Тебе нельзя умирать, – сказал он хрипло, – и ты не умрешь…

Но когда мы вышли из комнаты и собрались на совет, Раухфус сказал:

– Сомнения нет, он безнадежен. У него инфекция, начинается общее заражение крови. Сердце испытывает очень большую нагрузку. Я ничего не могу сделать…

– Мне так и передать императору и императрице? – спросил Деревенко устало. Раухфус кивнул, и я тоже. Деревенко удалился. Но вскоре он пришел назад и сказал, что император и императрица хотят услышать наше мнение от нас самих. Он добавил:

– Не пугайтесь того, как выглядит или как ведет себя императрица. Она сильно изменилась с тех пор. У нее больное сердце, из-за чего она несколько месяцев провела на курорте в Наухайме, но улучшения нет. На мой взгляд, она в истерическом состоянии. Однако это не меняет сущности дела.

Императрица приняла нас лежа на диване. Император сидел около нее с выражением, я бы сказал, любящей покорности на лице и держал ее за правую руку. Если несколько лет назад императрица от страха и тревог казалась словно оцепеневшей, то на этот раз она была холодной, как будто отгородилась от внешнего мира, ушла в себя, исполнившись едва ли не высокомерия и даже ненависти.

– Я вызвала вас сюда, – сказала она неестественным, ледяным голосом, – чтобы вы помогли царевичу. Чтобы объявить о его смерти, вы нам не нужны…

– Позвольте напомнить вашему величеству, – сказал я, сразу же взяв себя в руки, – что во время последней тяжелой болезни царевича вы желали слышать от меня абсолютную правду и поблагодарили меня за откровенность. Я полагал, что сегодня ваше величество желает того же. Но, говоря правду, мы не можем вам сказать ничего другого, как бы тяжело это ни было нам самим.

Императрица повернула голову в сторону и смотрела мимо меня и моих коллег, как будто нас здесь уже не было. Император заметил озадаченность в наших лицах. Он кивнул нам, не выпуская руку императрицы.

– Благодарю вас за откровенность, – сказал он тихо и смущенно. – Молитесь вместе с нами. Я велел, чтобы во всех храмах России с сегодняшнего дня велись молитвенные богослужения о ниспослании моему сыну милости Божьей.

Когда мы поклонились, я заметил, что императрица все так же неподвижно смотрела перед собой. А когда мы направились к двери, я услышал ее дрожащий голос:

– Ники, когда же мы получим ответ от нашего друга?

Было совершенно ясно, что она имеет в виду Распутина.

В комнате Деревенко мы договорились, что будем поочередно дежурить у постели царевича, чтобы по меньшей мере быть рядом, если вдруг возникнет угроза остановки сердца. Раухфус взял на себя первое дежурство. Деревенко и я в последний раз в этот день остались одни. Придворные, сопровождавшие императорскую чету в Спале, поняли по нашим лицам всю серьезность положения. Двигаясь почти неслышно, они прислушивались к каждому крику боли, доносившемуся из комнаты царевича. Некоторые, очевидно почитатели Распутина, смотрели на нас с явным презрением.

Деревенко взглянул на меня.

– Вы слышали, – сказал он. – Друг может все… Уже пять лет она верит в него и только в него, несмотря на все донесения о чудовищном разврате и лжи Распутина, которые приходят из министерств, от церкви и из полиции. Она верит в него, хотя, например, с ее сердечным недомоганием он справиться не может. Она готова пожертвовать для него всем. Что касается царевича, она будет в Распутина верить до последнего вздоха…

На следующее утро около пяти часов я сменил Деревенко у кровати царевича. Ребенок лежал с высокой температурой, закрыв глаза.

– Пульс едва прощупывается, – прошептал Деревенко.

Я молча сел у кровати, но скоро снова встал и подошел к занавешенному окну. Так прошло два часа. Состояние больного не менялось. Снаружи через щели окна в комнату прокрадывался рассвет. И тут я услышал за собой шорох.

Я обернулся и увидел стройную женскую фигуру в светлом проеме двери. Это была Александра Федоровна. Не обратив на меня внимания, она быстрыми шагами подошла к постели царевича и опустилась перед ней на колени. В руке она держала листок бумаги. Ее глаза сияли, а на тонких губах играла улыбка.

– Алеша! – прошептала она. – Алеша! Послушай маму. Григорий Ефимович прислал послание. Григорий Ефимович уже не так бесконечно далек от нас. Он с нами.

Царевич с трудом открыл глаза и узнал мать.

– Послушай, Алеша, – повторила она, – Григорий Ефимович молился, и Бог услышал его. Ты выздоровеешь. Уже завтра ты будешь здоров.

Царевич смотрел на нее как будто издалека, но потом последовало удивительное пробуждение. Я до сих пор помню это очень отчетливо. Я почувствовал, что могу стать свидетелем сцены необычайного значения. Губы царевича шевельнулись.

– Григорий Ефимович тут?.. – прошептал он.

– Дай мне руку, Алеша, – попросила императрица в лихорадочном возбуждении. – Вот телеграмма, которую он прислал из Сибири. Возьми ее в руку, ты почувствуешь, что он рядом. А теперь слушай, что сказал мне наш добрый, единственный друг: «Бог увидел твои слезы и услышал твою молитву. Не плачь. Твой сын будет жить. Пусть врачи больше не мучают его». Ты чувствуешь, что он с нами, Алеша? Ты слышишь, Алеша?

– Да, мама, – прошептал ребенок с удивительной уверенностью. – Григорий Ефимович снова с нами. Если он говорит это, значит, я не умру.

Признаюсь: я спрашивал себя, не обманывают ли меня зрение и слух. Но это был не обман. Императрица стояла на коленях у постели, а ребенок, который только что лежал при смерти, говорил и двигал головой. Ребенок, который еще вчера, ища спасения от боли, шептал трагические слова – «Теперь мне можно умереть?» – изменился под действием нескольких слов, переданных из Сибири по телеграфу, и снова верил, что будет жить.