Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев

Войтыла отстаивал и декларацию о религиозной свободе «Dignitatis humanae» («Достоинство человеческой личности»), вокруг которой ломались копья на протяжении всех сессий: консерваторы никак не хотели признавать равенство конфессий в тех странах, где католики составляли подавляющее большинство. В итоге собор признал вопрос вероисповедания делом совести каждого, но при этом включил в декларацию требование свободы деятельности церкви – очень важный момент для духовенства из социалистического лагеря, где религиозные культы подавлялись. Войтыла вместе с коллегами из социалистических стран (лодзинским епископом Клепачем и епископом Цетиной из Скопье) добился также изменения формулировки, гласившей, что религиозные свободы могут быть ограничены соображениями общественного порядка, – это был постоянный аргумент польских властей при запрете тех или иных мероприятий церкви. Кроме того, он требовал, чтобы декларация исходила из нравственных, а не юридических норм, так как последние меняются, а первые – нет[330].

Свои идеи краковский епископ излагал в соборных речах и записках, подаваемых в комиссии. Сам он, в отличие от целого ряда других прелатов из Польши, долгое время ни в одну комиссию не входил. Так продолжалось до четвертой, последней, сессии собора, когда Войтылу за его активность включили в группу по разработке пастырской конституции о положении церкви в современном мире «Gaudium et spes» («Радость и надежда»). Именно здесь он и сделал себе имя. Что интересно, в комиссию вошел и Конгар, который в ходе ее работы совершенно изменил свое мнение о поляке: «Войтыла произвел прекрасное впечатление. У него доминирующая личность. В нем есть какая-то живость, магнетическая сила, пророческая мощь, полная покоя, которой невозможно противостоять»[331].

По свидетельству Конгара, Войтыла с подачи своих товарищей по епископату особенно налегал на то, что конституция должна дать ответ на вызов марксизма как одной из главных атеистических идеологий, – тема, которую авторы предварительного текста не обсуждали вообще, предпочтя говорить о социальной справедливости. Правда, Войтыла оказался не самым радикальным критиком атеизма. Он хотя бы проводил различие между атеизмом как личным выбором и навязанной идеологией. Куда более воинственными оказались те иерархи, которые пострадали от коммунистических репрессий (словаки Гнилица и Русняк, украинец Слипый). Они требовали посвятить отдельный раздел конституции осуждению коммунизма, но не нашли в этом понимания даже у Вышиньского с Войтылой, назвавших такое предложение «политиканством»[332].

Воспользовавшись перерывом в заседаниях, Войтыла привез из Кракова уже готовый проект конституции, но его, к возмущению автора, почти целиком зарубили, так как он оказался несовместим с написанным подготовительной комиссией, хотя и вызвал большой интерес, поскольку более четко определял место и роль церковного учения в мире общества потребления (на Западе) и директивного атеизма (на Востоке). Зато мнение Войтылы учли при обсуждении раздела о браке и семье. Здесь он пользовался поддержкой де Любака, который, как и краковский архиепископ, увлекался персонализмом[333]. Текст конституции был утвержден папой 7 декабря 1965 года.

* * *

Дискуссии о христианском отношении к личной жизни сподвигли Войтылу написать еще одну пьесу на эту тему – «Сияние отцовства», этакое продолжение предыдущей. Но если «Пред магазином ювелира» касалась, так сказать, горизонтальной связи в семье (муж – жена), то эта обратилась к вертикальной (родители – дети). В «Сиянии отцовства» Войтыла усилил черты «стиля рапсодов»: герои теперь в принципе были лишены индивидуальности, представляя собой обобщенные типы – «отец», «мать», «дочь» (хотя каждый имел имя). При этом автор соотнес персонажей с главнейшими фигурами христианства – Христом и Богородицей, что позволило наглядно изобразить ключевую мысль: земная жизнь должна быть отражением небесной. Примерно так же в свое время строились средневековые мистерии, показывавшие сразу несколько уровней происходящего. Войтыла, зная это, тоже назвал свое творение «мистерией» и предпослал эпиграфом строки из Первого послания апостола Иоанна: «Ибо три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святой Дух; и Сии три суть едино. И три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь; и сии три об одном» (1 Ин 5: 7–8)[334].

О каком-то сюжете в этом произведении говорить сложно. Вся пьеса – размышления персонажей, обращенные к себе, к Богу и друг к другу. Здесь опять, как и в предыдущем произведении, появлялся герой по имени Адам, но теперь это уже был не альтер эго автора, а обычный человек, делавший свой жизненный выбор: впустить в себя Христа (что влекло большую ответственность перед родом человеческим) или остаться независимым и одиноким. Адам склонился в пользу одиночества, тем самым объединившись с образом того самого, первого Адама, от которого пошли все люди. «И вот нас двое в истории каждого человека: я, от которого начинается и родится одиночество, и Он, в коем одиночество пропадает, и рождаются дети»[335].

Однако такая судьба показалась Адаму невыносимой, и он удочерил маленькую девочку, Монику, общение с которой заставило его пересмотреть взгляды на жизнь. Получалось, что всякий человек, дабы зачать детей, сам для начала должен ощутить себя чадом Божиим. А поскольку Христос, принесший на землю любовь, тоже был Богом Сыном, то каждый истинный отец как бы отождествляет себя с Ним и становится в позицию Бога, породившего себя. Эта головоломная концепция понадобилась Войтыле для обоснования его воззрений на родительскую любовь как продолжение любви небесной.

Журнал «Знак», куда Войтыла, как обычно, отнес свое творение, внезапно отверг его, и тогда автор представил сокращенную версию под названием «Размышления об отцовстве»[336]. Получился этакий монолог, обращенный к Богу, напоминающий не то «Исповедь» Августина, не то молитву Иоанна Креста, но уже без богородичного мотива, который присутствовал в полном варианте.