Небьющееся сердце - Инна Бачинская

– Ну я бы еще подумала, – журчит Риекин голос, – если бы не его мамашка. Он заявился домой после ночи любви и с восторгом рассказал ей, что встретил женщину своей мечты, влюблен и немедленно женится. А эта дура, нет чтобы порадоваться за сынка, – Риека хихикает, – тут же примчалась ко мне и закатила дикий бенц. И с пути я его сбиваю, и учиться ему еще надо, и старая я для него, подумаешь, семь лет всего! И вообще, проститутка! Представляешь, уровень? – Риека задумывается, потом спрашивает: – Ташка, ты живая? Или спишь уже?

– Не сплю, – бормочет Оля. – Слушаю.

– Я потом два месяца прятала Киви, когда люди приходили, боялась, что он подхватил такое красивое звонкое словечко и выдаст в самый неподходящий момент! С ним никогда не знаешь. Но, кажется, пронесло.

– А он понимает, что говорит?

– Кто, Киви? Нет, конечно. Он же дурной! Но хитрый, правда. Но вообще-то он кое-что соображает, я думаю. Он знает, что есть «хорошие» и «плохие» слова. «Благодарю» – хорошее, дают кушать и выпускают из клетки, а «дура» – плохое, его кричат, когда сердятся. Он же чувствует настроение. И никогда не знаешь, какое слово он запомнит и почему – то ли звук понравился, то ли человек. И настроение ему передается, а может, запах нравится. Я однажды надушилась «Опиумом», так у него такая аллергия началась, чих, чуть ли не судороги, ну, думаю, все, летальный исход! Но нет, выжил. Прочихался. А вот с Иваном у них ненависть получилась с первого взгляда, взаимная. Соперники. А со Славиком – ничего, был контакт. Ты ему вот сразу показалась. Шейку подставил почесать. А через неделю выдаст какое-нибудь твое словечко. Так что не ругайся при нем. – Риека зевает и потягивается.

– А кто она? – спрашивает Оля.

– Мать его? – с ударением произносит Риека. – Мастер на обувной фабрике, а папенька – бухгалтер, там же. Такая вот рабочая династия. А Иван у них как лебедь в гусином гнезде. Подкидыш! А на свадьбе у нас были те же девки. Кроме Соньки. Дура, до сих пор простить мне не может. А Римка, змея, несколько раз повторила, что мы с Иваном прекрасно смотримся вместе и разница в возрасте совсем не бросается в глаза. Разница в возрасте! Представляешь, какая стервида?

Ну, переехал Иван ко мне со своими конспектами. А я эту квартиру только купила, тут и ремонт нужен, и вообще. Ну, думаю, начала новую жизнь, с новым мужем, в новой квартире. Я после развода в такой депрессии была, хоть вешайся. А тут такая любовь! Иван с колен не встает, не просто любит, а с ума сходит, и говорит, говорит, говорит… какая я красавица, – Риека делает большие глаза, – какое я чудо, «чудочко», как я прекрасно готовлю. Я – готовлю! Да я, кроме яичницы… картошку, правда, еще могу сварить! А на ремонт пришлось нанять людей. И сосед под рукой всегда, гвоздь там прибить или еще чего. Иван же учится, ему заниматься надо. Мамашка по десять раз на дню звонит, контролирует, как учеба идет. В институт забегает на предмет успеваемости. А Иван занят, конспектирует всех подряд: немецких философов, классиков там всяких, основоположников, сегодня он марксист, завтра – национал-социалист, потом демократ, монархист и так далее. Записался даже на курс по истории иудаизма, на первой же лекции сцепился с преподавателем из-за каких-то дат в древней истории, тот его и выпер. Иван неделю успокоиться не мог – как таким невеждам разрешают преподавать! В его вузе, между прочим, тоже все неучи и примитивисты. Языками не владеют, классиков читают в переводе. Да и то, если читают, то только единицы, в основном по методичкам излагают. Он их там всех так достал, что они бы и рады ему автоматом «отлично» ставить по всем предметам и красный диплом в перспективе, да он не хочет. Он хочет выступать и обличать! Бить и колоть цитатами, причем в оригинале. Немецкий стал учить из принципа. Так мы и жили. – Риека улыбается. – Таш, смотри, какая луна! Обалдеть, какая луна! – говорит она после паузы, мечтательно глядя на луну. В лунном свете ее некрасивое длинноносое, как у Буратино, лицо становится тонким и одухотворенным.

– Знаешь, – продолжает она, – я себя чувствовала страшно молодой с Иваном. Хорошее было время… Потом он меня с моей Майей увидел – что было! Не передать! Трагедия! Ревность! Отелло! Или он – или «Касабланка»! А жить, спрашиваю, на что? Вагоны, говорит, разгружать буду для прокорма любимой женщины, а не дам ей развлекать своим телом проклятую буржуазию! Он на тот момент марксистом числился. Я к папе Аркаше, ухожу, говорю, из кабаре! Любовь дороже!

– А он? – спрашивает Оля сквозь сон.

– Ну, Аркаша наш вообще очень деликатный… Я, говорит, Риека, тебя очень понимаю, но твой муж, мне кажется, не прав – ты же актриса, у тебя талант, ты замечательный художник. У него, как бы это сказать, несколько устаревший взгляд на экзотические танцы. И если он тебя любит, то должен принять такой, какова ты есть, со всеми твоими достоинствами и недостатками, то есть с тем, что он считает недостатками. Ты ведь не запрещаешь ему конспектировать Канта, правда? Человека понять нужно, а не диктовать, как ему жить, и ставить всякие условия. Ты не сможешь существовать без танца. А кроме того, не забывай про деньги. Деньги, отвечаю, не все, любовь важнее. Не скажи, Риека, отвечает мне хитрый Аркаша, без денег никак нельзя, особенно влюбленным, ты ведь сама знаешь, какой у них аппетит.

Это точно! Прав Аркаша. Нет, говорю я тогда Ивану, это мое ремесло, это мое искусство, не брошу я «Касабланку.

Ну, он собрал свои конспекты, сказал мне с горечью, что ради меня, не колеблясь, порвал с семьей, с родными ему людьми, а я ради него не могу бросить свой притон, и ушел, хлопнув дверью. Я в слезы, ночью рыдаю в подушку, днем хожу с распухшей рожей, рычу на всех… (Оля улыбается, представив себе рычащую Риеку), звоню ему по сто раз на дню, и на мобилу, и на домашний, а трубку мамашка берет и сразу в рев: «Я вас предупреждаю, не смейте звонить, я вот полицию на вас…» Две недели проходят, я в депрессии, жить не хочу… Вдруг вечером в четверг – у меня выходной в четверг, и я дома – звонок в дверь. Иван вернулся! Входит с чемоданом конспектов, бросается в ноги, любит, жить без меня не может, осознал, понял, хотел покончить с собой… Ну, снова две недели восторгов, безоблачное счастье, любовь…

– И что? – спрашивает проснувшаяся Оля. У Риеки живая мимика и образная речь, образная настолько, что даже всякие полуприличные словечки в ее устах звучат вполне прилично. Во всяком случае, Олю они не коробят, а смешат. Риека закатывает глаза, надувает щеки, повышает голос, испуганно зажимает рот рукой, делает драматические паузы… Оле кажется, что она в театре, и еще кажется, что жизнь у Риеки яркая, интересная и необычная, такая же, как и внешность, не то что у нее, Оли… Разве можно сравнить «Касабланку» и библиотеку?

– Да ничего. Примчалась его мать, устроила скандал, довела себя до сердечного припадка. Я ей «Скорую», перепугалась до смерти! Не знаю, что она ему потом наговорила, а только он заявил мне, что не потерпит издевательств над своей престарелой матерью, самым близким ему человеком, женщиной, давшей ему жизнь. Собрал конспекты и был таков. Вернулся в семью. Представляешь? Ну, я уже не убивалась, как в первый раз. И звонить не стала. Живу в свое удовольствие, жду. Скучаю, конечно, но сердца не рву. Через десять дней – второе пришествие! С конспектами! Снова слезы, сопли, любовь до гроба… не может без меня… порвал с матерью, этой деспотичной женщиной, подавляющей его «я», так же, как она подавила «я» его отца, этого замечательного, но слабого духом человека, уничтожив его навсегда, и так далее.