Дети новолуния - Дмитрий Поляков (Катин)

Чжурджень замешкался. Слова, которые он хотел сказать, вылетели из головы.

Сотник наконец оторвал свой глаз от моря и нетерпеливо гаркнул:

— Ну, чего там?

Окрик монгола подтолкнул Лю Чжун-лу взволнованной скороговоркой объяснить старцу цель визита к нему. Это не было просьбой, что важно, это было распоряжение, которое нельзя не исполнить.

Старец слушал его внимательно, но, казалось, не слушал вовсе.

Шум моря наплыл ближе. Рыба сгорела.

Потом монах встал, словно намеревался давно это сделать, тихо произнёс несколько слов слабым, каким-то беспомощным голосом. Лёгкой походкой прошёл в глубь грота, взял там ветхий халат, предназначенный для стужи, и так же независимо направился к выходу. Сотник вопросительно уставился на чжурдженя. Тот пожал плечами и сказал:

— Он согласен. Едем прямо сейчас.

— Он не будет есть рыбу? — зачем-то спросил сотник.

Лю Чжун-лу опять пожал плечами и не ответил.

— Ты уверен, что это тот, кто нам нужен?

Когда они вернулись назад, из храма доносился мерный бой деревянных барабанов, но все обитатели монастыря высыпали наружу и безмолвно сгрудились на главной площади. Монголы по-прежнему сидели на своих маленьких, лохматых лошадях и тоже не двигались. С появлением старца, семенящего между двух рослых чужих воинов, взволнованный шумок прошелестел по толпе и стих. Только бамбуковые палочки постукивали друг о друга на ветру. Старец выглядел вполне благообразно, он был спокоен, решителен, и на губах у него мерцала улыбка. Он остановился и что-то сказал чжурдженю.

— Он говорит, что поедет на осле, — с некоторой заминкой сообщил Лю Чжун-лу сотнику.

Тот выпучил свой глаз:

— Но на осле мы будем ехать слишком долго. Надо на коне.

Чжурджень развёл руками и решительно отрезал:

— Нет, он не расстанется со своим ослом.

Из пасти сотника послышалось досадное цоканье.

— Только сюда нам понадобилось во сколько лошадей. — Он трижды растопырил пальцы рук. — А назад?

Чжурджень молча наблюдал за ним, и сотник вспомнил, что каан велел обращаться с этим монахом уважительно.

— Ладно, — проворчал он, — пускай на осле.

Никто не проронил ни слова — ни старец, ни монахи, ни жрецы, но когда ворота отворились, оказалось, что всё пространство перед монастырём запружено людьми. Это были не смирные монахи в тёмно-голубых одеждах, с нефритовой шпилькой в волосах под шёлковым платком. Это были грязные, лохматые, в рванье и соли, предельно голодные люди, не желавшие договариваться. Монголы сплотились. Воздух наполнился яростными криками, над головами вздымались кулаки, мотыги, мечи. Вдали маячили шесты с высушенными головами. В исступлении ханьцы били себя в грудь, резали кожу на руках, рвали волосы, расцарапывали лица.

Какое-то время сотник глядел на это, багровея. Потом шагом подвёл коня к краю толпы. Достал плеть из-за голенища и резким, прямым ударом выбил глаз у бесновавшегося прямо перед ним плешивого ханьца. Тот рухнул и с воем пополз в сторону, держась за расквашенный глаз. А сотник, подняв плеть, заорал что-то на непонятном, но хорошо знакомом каждому языке. И толпа размякла. Сразу.

Окружённый десятью учениками монах на белом осле в сопровождении сотни всадников в чёрных лоснящихся латах из бычьей кожи молча двинулся через остывшую толпу прочь из голого города.

3

Солнце огнедышащей каплей выпало из бледно-синей завесы облаков и потянулось к горизонту; там, едва коснувшись его розового края, задержалось, слегка примялось, подобно яичному желтку, и стремительно провалилось куда-то, оставив после себя широкий, ровный, тихо гаснущий свет.

Навалившись на луку седла, старик наблюдал за тающим горизонтом, пока не упала тьма и не скрыла мир от человеческого взгляда. Вот так истекает жизнь… Что она? Закроешь глаза — темно, откроешь — тоже темно. Уж не сон ли?.. И можно ли с этим смириться, когда всё — в твоём кулаке? Когда нет невозможного и воля твоя — беспредельна?

А может быть, он устал?

Нет, сил ему не занимать.

Тогда — почему?

Бунт маленького городка Кешекента (или как там его!) неожиданно вызвал у него азартное любопытство, похожее на то, какое возникает у сильного хищника при виде занявшего угрожающую позу подранка. Это был, конечно, жест слепого отчаяния и неспособности повлиять на судьбу. Таких жестов каан никому не прощал. Однако вместо того, чтобы послать туда одного из сыновей, как поступал обычно, он двинулся к городу сам.

Лишь забрезжил рассвет, тумены каана выстроились в боевом порядке, а когда выглянуло солнце, слаженная машина монгольского завоевателя уже грузно катила в сторону горного массива, где находился мятежный Кешекент. Дойдя до опушки кедровника, передние ряды встали. Не дожидаясь вестового, каан подхлестнул лошадь, чтобы узнать причину задержки. Воины поспешно расступались, давали дорогу. Он вылетел вперёд и тоже замер на месте, удивлённый. Прямо перед ним алым ковром раскинулась уходящая к каменистым отрогам долина, полная спелых маков. На ветру головки цветов беспрестанно покачивались, и возникало тяжёлое впечатление, будто огромное озеро крови плещет волной под безмятежно синим куполом небес. Воздух буквально набухал, изнемогал жужжанием пчёл, треском кузнечиков, пением цикад. Какая-то спокойная враждебность исходила оттуда, издали, что-то незыблемое, вечное. Это тревожило. Потом ветер усилился, и зелёные травы, усыпанные красными платками, взволнованно зашевелились, точно ожили. Как ступить в это поле, пьянящее голову, что свежая рана? Многие никогда в жизни не видели такого.

Поймав на себе вопросительные взгляды, каан тихо сказал, прищурясь:

— Если монгол не дышит кровью, он будет пастухом. Чего встали? Вперёд, вперёд!

Грохот копыт, лязг оружия, всхрапы лошадей, гортанные команды старших, мычание яков, натужный скрип повозок, осадных башен, кибиток, телег с шатрами — многотысячное войско послушно двинулось вперёд.

Сам каан остался стоять со своей охраной, которая деликатно держалась поодаль, и стоял до тех пор, пока последние обозы не удалились на расстояние стрелы. По лицу его нельзя было понять, куда он смотрит и смотрит ли вообще. Внезапно старик зашёлся тихим, расслабленным смехом и повернулся к кешиктенам.

— Видали, что стало? — крикнул он и развёл руками. — Где оно? Где? Только что тут было!

Кешиктены ответили удивлённо-одобрительным цоканьем. На пространстве, что образовалось между войском и кааном, и следа не осталось от кроваво-алых маков. Позади войска тянулась сырая, чёрно-бурая, перетоптанная, пустая земля, вся в прожилках из свежевывороченных корней.

Тогда старик тронул лошадь и повел её вслед своему войску.

4

Орда двигалась вяло, неспешно, с частыми, внезапными привалами, пышными трапезами, поединками, скачками, пьянством, праздными беседами вокруг костров, как если бы всё, за вычетом мелочей, было сделано и осталось лишь поделить трофей. Причиной тому была молодая женщина, присланная каану тангутским царём Ли Сяном. Женщина была представлена племянницей царя, у которого, как известно, были одни сыновья. С собой она привезла послание от правителя царства Си-Ся, в котором тот подтверждал желание быть правой рукой монгольского дракона и содействовать всем его намерениям. Дело в том, что накануне вторжения в Хорезм, когда каан собирал войско по своим вассалам, в ответ на его приказ из столицы тангутов Нинся пришёл возмутительный ответ: коль у монгольского владыки так мало собственных сил для войны с Хорезмом, не приведёт ли это к тому, что покорённые им царства усомнятся в мысли, что у них есть могущественный император? Тогда у каана не было времени разбираться с наглецом. Теперь же, когда от Хорезма осталось одно воспоминание, Ли Сян поспешил заверить монгольского деспота в верноподданничестве и сокрушался, что не смог разделить победу со своим господином по причине нехватки войск, которые тем не менее всё это время он тайно накапливал и одновременно пытался договориться с императором соседней Цзинь.