Ведьма и инквизитор - Нерея Риеско

— Именно так, Кальдерон, этого мы и добиваемся, — подтвердил Патрон и, встав со стула, прошелся по комнате туда и обратно, продолжая говорить, — чтобы нас воспринимали как людей, способных справиться с любыми напастями мира сего. Люди должны быть нам благодарны за то, что мы делаем. Пусть чувствуют себя защищенными, пусть знают, что есть кто-то выше их, кто позаботится об их душевном равновесии. Не забывайте о том, что меня главным образом волнует религиозное единство.

— Вот и чудно, — подхватил Кальдерон, — у каждого в этом деле свой интерес. Но все ж, сдается мне, такая тишь да гладь не идет на пользу делу. Нам следовало бы поднять побольше шума. Надо устроить так, чтобы зло, причиненное колдунами, так и бросалось в глаза, особенно после того, как Саласар завершит свою миссию в тех местах. Чтобы он тоже вздрогнул, чтобы с него слетела вся его самоуверенность. Это не помешало бы нашему делу и взбодрило бы народ.

— Что именно вы задумали?

— На допросах, к примеру, только и слышишь, что жалобный скулеж кающихся: «Пожалуйста, простите меня, простите, грешен и каюсь, поскольку верую в Бога Господа нашего…» — Кальдерон произнес эти слова гнусавым шутовским голосом, передразнивая кающихся. — На мой взгляд, слишком просто и совсем не впечатляет. Я тут подумал, не использовать ли мне одну осведомительницу, пускай затешется среди допрашиваемых и устроит представление. Будет одна стоящая исповедь, я бы сказал, исповедь как черт на душу положит. — И он вновь расхохотался, потому что ему опять пришелся по душе собственный каламбур: Кальдерон был в восторге от самого себя.

— Доверяю этот спектакль вам, только контролируйте себя, Кальдерон, — Патрон сурово взглянул на него. — Я не желаю, чтобы на нас обрушилось какое-нибудь новое несчастье вроде того, что стряслось с Хуаной де Саури. Мы не должны перегибать палку. Это дело не должно выйти из-под контроля. — Он сделал паузу, вернулся на свое место и, переменив тему, добавил: — Я получил известие о том, что покойная оставила Саласару письмо. Возможно, она ему в нем что-то сообщает, в чем-то нас обвиняет…

— В чем обвиняет-то? Никто не может связать эту женщину с нами. Не волнуйтесь, — Кальдерон посмотрел собеседнику прямо в глаза. — Прежде всего позвольте вам объяснить, что мои люди заверили меня в том, что не имеют никакого касательства к смерти Хуаны де Саури. То был несчастный случай, и, что бы там Саласар ни раскопал с помощью своих дурацких методов, ничто не может связать моих помощников с этим происшествием. Что до письма, то я не знал, что оно существует. Эта женщина что, умела писать?

— Очевидно, да. Вроде бы дочь обнаружила письмо и тут же отправилась к Саласару. Оно уже у него, хотя, по моим сведениям, он еще не сумел расшифровать послание.

— Ну, если сия бумага у инквизитора, мои люди до нее доберутся и уничтожат. Не беспокойтесь, — заверил Кальдерон.

Возникло неловкое молчание.

— Вашим людям неизвестно мое настоящее имя, правда, Кальдерон?

— За кого вы меня принимаете? Я уже не первый год утрясаю самые что ни на есть неприглядные вопросы в этом королевстве, и не было случая, чтобы меня можно было в чем-то упрекнуть. Я нем как рыба. Им известно только, что работенку нам подкинул человек, которого мы называем Патрон.

— Вот и продолжайте в том же духе, Кальдерон, помните об этом. Так и продолжайте.

После церемонии прощения грешников Саласар еще на пару дней задержался в Сантэстебане. Нужно было собрать вещи, связать пачки документов, упаковать вещественные доказательства и погрузить сундуки на телеги. Покуда люди сновали туда-сюда, таская вещи, послушник Иньиго де Маэсту выполнял распоряжения, двигаясь, словно сомнамбула, взирая вокруг невидящим взглядом и отвечая еле слышным шепотом, когда кто-то задавал ему вопрос. Его поведение начало беспокоить Саласара. Разговор, который состоялся у него с послушником накануне, не принес результата. Инквизитору было хорошо известно, что в определенном возрасте усиленные размышления разъедают человека будто ржавчина и что именно поэтому лучше избегать навязчивых мыслей. Так что с наступлением вечера он направился в опочивальню Иньиго, собираясь если не утешить, то по крайней мере отвлечь молодого человека от тягостных раздумий. Кроме того, инквизитору хотелось с кем-нибудь поговорить о письме, переданном ему дочерью Хуаны, которое он все еще не сумел расшифровать. Четыре глаза видят больше, чем два, и, возможно, навыки следопыта подскажут Иньиго, каково назначение этого листа бумаги без единой буквы на нем.

Саласар постучал в дверь два раза и толкнул ее, не дожидаясь ответа Иньиго. Он нашел его лежащим в постели с Библией в руках; кровать его обступили синеватые тени сумрака, которые разгонял золотистый ореол пламени вокруг горевшей на тумбочке свечи. Молодой человек перечитывал Песнь Песней, размышляя о том, что пророки, которые ее сочинили, возможно, вдохновлялись присутствием ангела небесного, подобного встреченному им, а возможно, и того же самого, поскольку известно, что ангелы не имеют возраста и живут вечно.

Увидев инквизитора, появившегося в такой час в его опочивальне, он тут же вскочил от удивления. Саласар быстро приближался к нему с таинственным видом, размахивая листом бумаги.

— Иньиго, мне требуется твоя помощь.

Боязнь разочаровать Саласара заставила послушника взять себя в руки. Он положил Библию на тумбочку и с любопытством взглянул на лист бумаги.

— Как видишь, если судить по верхней части, — сказал инквизитор, демонстрируя ему лист, — это письмо, адресованное мне. Его принесла дочь Хуаны, утверждая, что его написала ее мать. Но в нем ничего нет, и я все ломаю голову над тем, что она этим хотела сказать. Хотя у меня такое ощущение, что в нем заключено нечто важное.

— Чистый лист. Ага, очень интересно. — Иньиго напустил на себя ученый вид, осмотрел его с одной и с другой стороны, потом опять с лицевой, взглянул на просвет, пытаясь увидеть очертания какого-нибудь еле уловимого знака, и, ничего не обнаружив, принялся рассуждать, уверенный в том, что любое сказанное слово все же лучше, чем молчание, которое сделает очевидным его невежество. — Ну, не знаю, может быть, Хуана начала его писать, но что-то ее остановило, и она успела только заголовок набросать: «Вручить Алонсо де Саласару-и-Фриасу». Что, если это была прощальная записка?

— Когда пишут прощальную записку, адресатом может быть кто угодно… Словом, тот, кому надо объяснить причины ухода. Я полагаю, никто не тратит последние мгновения жизни на то, чтобы оставить послание для незнакомого человека, ведь так?

— Ну, не знаю. Я никогда не собирался писать подобное «письмо». В общем… — Иньиго перевел взгляд на бумагу. — Возможно, это зашифрованное послание, символическое. — Иньиго приподнял правую бровь и принялся рассуждать: — Может, она хотела сообщить, что в тот момент своей жизни чувствовала пустоту? Как этот пустой лист.

Саласар посмотрел на него скептически.

— Ты думаешь, что такая женщина, как Хуана де Саури, до такой степени владела искусством образных сравнений? — Он вздохнул, почувствовав собственное бессилие: видно, ему вовек не разгадать смысл этого письма. — Не знаю, Иньиго, наверное, ты прав. Больше всего меня удручает то, что скоро мы покинем Сантэстебан, так и не установив, что же на самом деле случилось с Хуаной де Саури. Не нравится мне бросать дело на полдороге. Помнишь, ты говорил, что следы Хуаны указывали на то, что она хромала? — Иньиго кивнул. — Я вновь поинтересовался этим у дочери, и она опять заверила меня в том, что мать передвигалась без всяких трудностей.