Жена путешественника во времени - Одри Ниффенеггер

– Что случилось с мамой?

– Она не в себе из-за Шерон, – пожимает плечами Алисия.

– Что не так с Шерон? – спрашивает Дульси, читая по губам. – Она выглядит очень милой. Лучше, чем Марк, если вас интересует мое мнение.

– Она беременна, – говорю я Дульси. – Они собираются пожениться. Мама думает, что она – выходец из низов, потому что она первая в семье получает высшее образование.

Дульси резко смотрит на меня, и мы понимаем, что думаем об одном и том же.

– Люсиль как никто другой должна понимать эту девочку.

Алисия собирается спросить Дульси, что она имеет в виду, но тут звенит звонок на ужин, мы встаем, все по Павлову, и идем в столовую.

Я шепчу Алисии:

– Она выпила?

– Думаю, она пила в своей комнате до обеда, – шепчет Алисия в ответ.

Я сжимаю руку Алисии, Генри отстает, мы идем в столовую, рассаживаемся, папа и мама сидят по разные стороны стола, Дульси, Шерон и Марк с одной стороны, Марк рядом с мамой; Алисия, Генри и я – с другой, Алисия рядом с папой. Комната освещена свечами, маленькие цветы плавают в чашах граненого стекла, Этта выложила все столовое серебро и фарфор на вышитую бабушкину скатерть от монахинь в Провансе. В общем, Рождество такое, каким я его всегда знала, за исключением того, что рядом со мной сидит Генри, робко склонив голову, когда мой отец читает молитву.

– Отец Небесный, мы воздаем благодарность в эту святую ночь за твою милость и твою доброту, за еще один год здоровья и счастья, за уют семьи и за новых друзей. Мы благодарим тебя, что ты послал нам своего Сына в виде беспомощного младенца, чтобы направлять нас и искупать наши грехи, и мы благодарны за ребенка, которого Марк и Шерон принесут в нашу семью. Мы молимся о любви и терпении в нашей семье. Аминь.

«Есть, – думаю я. – Он это сделал». Бросаю взгляд на маму, она нервничает. По ней никогда не скажешь, если не знаешь ее как следует: она очень тиха и смотрит в свою тарелку. Открывается дверь в кухню, заходит Этта с супом и ставит напротив каждого из нас по маленькой тарелке. Я ловлю взгляд Марка, он немного наклоняется к маме, поднимает брови, и я тихонько киваю. Он задает ей вопрос об урожае яблок в этом году, она отвечает. Мы с Алисией немного успокаиваемся. Шерон наблюдает за мной, и я ей подмигиваю. Суп из каштанов и пастернака, звучит не очень, но только не в исполнении Нелли.

– Ух ты, – говорит Генри, и мы все смеемся, доедая суп.

Этта убирает тарелки, Нелли вносит индейку. Она золотистая, горячая и огромная, и мы все бешено аплодируем, как бывает каждый год.

Нелли сияет и, как всегда, говорит:

– Ну вот.

– О Нелли, она изумительна, — говорит мама со слезами на глазах.

Нелли смотрит на нее пристально, а потом на папу и говорит:

– Спасибо, миссис Люсиль.

Этта подает гарнир, глазированную морковь, картофельное пюре и лимонный творог, и мы передаем тарелки папе, который накладывает на них индейку. Я смотрю, как Генри откусывает первый кусок: удивление, потом восторг.

– Я видел свое будущее, – говорит он, и я застываю. – Я собираюсь бросить работу библиотекаря, переехать сюда, жить в вашей кухне и поклоняться Нелли. Или просто женюсь на ней.

– Ты опоздал, – говорит Марк. – Она уже замужем.

– Ну что ж. Значит, буду поклоняться. Почему вы все не весите по триста фунтов?

– Я над этим работаю, – отвечает папа, похлопывая себя по животику.

– Я собираюсь весить триста фунтов, когда стану старой и мне не придется таскать свою виолончель, – говорит Генри Алисия. – Я собираюсь жить в Париже и ничего не есть, кроме шоколада, курить сигары, колоть героин и ничего не слушать, кроме Джими Хендрикса и «Doors». Правда, мама?

– Я к тебе присоединюсь, – победно подтверждает мама. – Но я лучше буду слушать Джонни Мэтиса[54].

– Если ты будешь колоть героин, тебе есть вообще ничего не захочется, – говорит Генри Алисии, и она подозрительно смотрит на него. – Лучше попробуй марихуану. Папа хмурится.

– Я слышал по радио, что сегодня будет восемь дюймов снега, – меняет разговор Марк.

– Восемь! – вскрикиваем мы хором.

– Я мечтаю о белом Рождестве, – неубедительно говорит Шерон.

– Надеюсь, нас не завалит, когда мы пойдем в церковь, – ворчит Алисия. – Мне после мессы так спать хочется.

Мы болтаем о снежных бурях, которые мы пережили. Дульси рассказывает, как попала в ураган 1967 года в Чикаго:

– Мне пришлось оставить машину на Лейк-Шор-драйв и идти пешком от Эдамс до Белмонта.

– Я тоже как-то попал в бурю,– говорит Генри. – Чуть до смерти не замерз; в конце концов забрел в дом пастора из Четвертой пресвитерианской церкви на Мичиган-авеню.

– Сколько тебе было лет? – спрашивает папа. Генри колеблется:

– Три.

Смотрит на меня, и я понимаю, что он рассказывает случай своего путешествия во времени.

– Я был с отцом,– добавляет он.

Для меня абсолютно очевидно, что он врет, но никто ничего не замечает. Входит Этта, уносит наши тарелки и ставит приборы для десерта. После небольшой заминки входит Нелли с пылающим сливовым пудингом.

– Ого! – говорит Генри.

Она ставит пудинг перед мамой, и пламя превращает бледные волосы мамы в пылающий костер, как у меня, но через секунду пламя умирает. Папа открывает шампанское (под посудным полотенцем, чтобы пробка не вышибла кому-нибудь глаз). Все передают ему бокалы, он их наполняет и возвращает обратно. Мама тонко нарезает сливовый пудинг, Этта разносит тарелки. На столе еще два бокала, для Этты и Нелли. Все встают перед тостом.

– За семью, – начинает отец.

– За Нелли и Этту, которые нам как родные, которые так много работают, любят этот дом и так талантливы,– безжизненным тоном говорит мама.

– За мир и справедливость, – говорит Дульси.

– За семью,– говорит Этта.

– За начинания, – говорит Марк, обращаясь к Шерон.

– За удачу,– отвечает она. Моя очередь. Я смотрю на Генри:

– За счастье. За здесь и сейчас.

– За мир и время для всех, – серьезно отвечает он. У меня сердце подпрыгивает, я удивляюсь, откуда он знает, но тут понимаю, что Марвел – один из его любимых поэтов, и он не имеет в виду ничего, кроме будущего.

– За снег, за Иисуса, за маму, за папу, за струнные инструменты, за сахар и за мои новые сапоги, – выпаливает Алисия, и все начинают смеяться.