Ритуал последней брачной ночи - Виктория Платова

— Он мертв, — мягко напомнила я. — Всеобязательства отменяются.

Полина закусила свою гипертрофированно-киношную губу инагнула гипертрофированно-киношный лоб. А я… Я торжествовала. Еще бы — я взялаЭту Суку на арапа, я сделала ее — в лучших традициях рассказов из моеголюбимого журнала «Дамский вечерок»! Это оказалось несложно, совсем несложно, —нужно было только вовремя подать реплику и вовремя промолчать. Но вот чего я всебе никогда не подозревала — так это умения в нужное время промолчать.

Я еще раз приложилась к фляжке и с кайфом выпила — теперьуже за собственную изощренность. И только потом, глядя на поникший затылокЧарской, принялась соображать.

Что значит — «вернула драгоценности»? Что значит — «обещал,что ничего не всплывет»? Что значит — «обещал, что передаст мне эту пленку»?Что значит — «обо всем забудем и останемся друзьями»? И почему Эта Сука такиспугалась, услышав мой совсем не идеальный эстонский? Она была знакома с Киви,это и коню понятно. И, возможно, не просто знакома. Отсюда и стенания в прессепо поводу так внезапно загнувшейся любви. Актрисы никогда не выдумываютлюбовных историй, они просто видоизменяют эти истории, оборачивают в своюпользу. И дрейфуют вместе с ними к сопливо-карамельной телепрограмме «Женскийвзгляд»…

— Вы хотите денег? — тихо спросила Чарская, с перепугуперейдя на трусливое «вы».

Денег у меня не было вообще, если не считать несколькихзамусоленных Сергуниных полташек. Но опускаться до шантажа, тем более сидя встроительной люльке, я не хотела. И потом, я даже не знала, чем могушантажировать Чарскую.

Пленкой или драгоценностями?

Или и тем, и другим? Если Чарская «вернула драгоценности» —значит, она брала их. У кого и зачем? А если Киви «обещал, что ничего невсплывет», значит…

— Сколько? — продолжала доставать меня Эта Сука.

— Мне не нужны деньги, — сказала я, балдея отсобственного благородства.

— Хотите меня посадить? — Она вдруг улыбнулась мнепросветленной улыбкой японского камикадзе и дернула за один из канатов.

Люлька затряслась как осиновый лист, и я — вместе с ней. Какя могла забыть, что меня всегда тошнит от высоты? Даже от высоты кровати…

— Вот только «Банзай!» кричать не надо, —прошелестела я, озираясь по сторонам в поисках летного гигиеническогопакета. — Никто вас сажать не собирается. Loupea [20]!

И снова мой хромой эстонский привел ее в чувство. Чарскаябоялась этого языка до умопомрачения. И не просто боялась — она заискивалаперед ним! Уж не потому ли, что на нем, на время отложив свою виолончель,щебетал Олев Киви? Олев Киви, который знал о Полине Чарской что-то такое, о чемя могла только догадываться.

Люлька перестала ходить взад-вперед, и Чарская, (святойбоже, где операторская группа, чтобы заснять эту укрощенную гидру?!) аккуратносложила руки на коленях. Прямо тебе Мария Магдалина в смотровойгинекологического кабинета.

— Значит, Олев обещал передать вам кассету, так? —решила я зайти с другого бока.

— Да.

«Вена, — кузнечным молотом застучало у меня вголове. — Вена, Вена, Вена. Вена — любимый город». И тот счастливый месяцв самом конце прошлого года, когда Чарская избавила от своего присутствия всюжелтую прессу…

— Похоже, Вена дорого вам обходится, — я несказала ничего нового, я просто слегка перефразировала пассаж из еесобственного интервью.

А какой эффект, надо же! Чарская покраснела, потомпобледнела, потом осторожно выпустила дрессированную слезу из-под века (этотэпохальный кадр можно было смело делать заставкой сериала!), допила водку иотчеканила:

— Я уже заплатила по всем счетам. Я вернуладрагоценности. Все до единой. И потом, это только мое дело. Мое и Олева. Вы-тоздесь при чем?

И только теперь меня осенило! Разрозненные куски сложились вмозаику с явным криминальным уклоном. Скорее всего Чарская сперла у Кивикакие-то побрякушки в Вене, едва лишь утвердившись на должности любовницы. И уэтой кражи были свидетели. Свидетели с камерами наперевес, и отнюдь не такиепугливые, как эта сериальная труппа лилипутов. Запугать их матерными крикамиили уволить со службы за плохо нанесенный грим — невозможно. Остается толькосмиренно просить об амнистии.

Но каков покойный виолончелист!

Олев Киви даже после смерти не переставал удивлять меня, онсверкал все новыми и новыми гранями. И, как оказалось, драгоценными…

— Боюсь, что вы не все вернули, Полина. — Ядостала свой блокнот и не спеша раскрыла его: как раз на испещреннойпроткнутыми сердцами странице.

— Что значит — не все? — взвилась Чарская. —Вы соображаете, что говорите?!

— Вполне. — Только бы не сбиться, только быдотащить эту упавшую мне с неба роль до промежуточного финала. — Иначеменя бы здесь не было.

— Но Олев…

— Олева больше нет. А я в данном случае представляюинтересы его доверителей… — Я умудрилась не споткнуться на последнем слове,хотя имела довольно смутное представление о его значении. — Так чтопридется начать сначала.

Теперь нужно сосредоточиться. Нужно взять опешившую Чарскуюза руку и подтолкнуть к той двери, за которой скрывается разгадка. И не впастьпри этом ни в угрозы, ни в сюсюканье.

— Чего вы от меня хотите?

— Может быть, еще раз… э-э… уточним списокдрагоценностей? Вы помните его? — Я с глубокомысленным видом уставилась впустой блокнот.

— Еще раз?! Господи, неужели всю жизнь меня будутпреследовать из-за двух дурацких безделушек и этого чертова колье?!

А ты как думала, милочка? Я уже полностью вошла в роль ипосмотрела на Чарскую с холодным презрением.

— Значит, всего лишь колье? И две безделушки?

Неожиданно в глазах Чарской отразилась истинная цена трехпредметов далеко не первой необходимости. И в этой цене было столько нолей, чтоу меня зачесалось в носу.

— А как насчет перстня? Изумруд в виноградныхлистьях? — Перстень Аллы Кодриной уже выручил меня на «Королеве Реджине».Пусть послужит еще раз.

— Я не трогала перстня. Кольцо, сережки и колье. Толькогарнитур, клянусь вам… — Она снова пустила в ход слезы. — Ведь все этобыло на кассете… Речь шла о гарнитуре, и мы обо всем договорились с Олевом! Онведь обещал… Сволочь, сволочь, сволочь, так меня подставить!..

— Pea suu! [21] — Я снова стеганулаЧарскую безжалостным эстонским бичом, и она притихла. — Вы, я смотрю, неособо жаловали покойного.

Чарская посмотрела на меня с бессильной яростью.

— Не настолько, чтобы убивать.