Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

У той же истории был другой вариант. На вопрос Фейгина, чего не поделили в ее утробе евреи и христиане, Катя отвечает: «Да были у Господа евреи, а Ему что-то мало показалось, вот Он из камней новых сынов Авраамовых себе и наделал. Но прежние их не признали, говорят: и не евреи они вовсе. Теперь дерутся, а мне мука».

Следующая история. Фейгина зовут в палату, по которой из угла в угол во весь дух, будто хлыстовка, бегает Катя, и унять ее никак не получается. Фейгин громко спрашивает: «Что здесь происходит?» Катя, все так же на бегу, охотно объясняет: «Да это не я, это брат мой, Феогност, в юродивые побежал». – «Почему?» – удивляется Фейгин. «Да как же, – отвечает, вконец запыхавшаяся Катя, – чекистов попужался и побежал, а до него брат его, Коля, тоже чекистов попужался и во Владивосток побежал». Подобных рассказов насчитывалось десятка полтора, и они были приступом, подготовкой к главному.

В километре от лагеря протекала чистая горная речушка, называвшаяся Симонов ручей, в ней с мостков Катя и стирала белье. Там же, на берегу, была очень красивая березовая роща, а рядом молоденький ельничек, в августе, после дождя, если успеть сюда первым, за полчаса можно было набрать пару корзинок отличных боровиков. В наследство от матери Кате достались три старые, чуть ли не византийского письма иконки: Девы Марии, Ильи-пророка и Николая-угодника. Катя очень ими дорожила, везде возила с собой и, если получалось, каждый вечер перед ними молилась. После ее ареста в ленинградской квартире, где она жила вместе с Костиком, был обыск, и образа пропали.

Об этой потере Катя много сокрушалась, и уже здесь, на Алтае, ее приятельница, жена священника, подарила ей три других образка, тоже Девы Марии, Ильи-пророка и Николая-угодника, правда, совсем простенькие, бумажные. И вот, прежде чем идти относить чистое белье, Катя на одну из елочек, словно украшая ее к Рождеству, вешала свои иконки и, встав на колени, начинала молиться. Очевидно, по примеру Феогноста, с тех пор как узнала, что родственница смертельно больна и жить ей осталось месяцы, Катя молилась вслух, но отдавала ли она себе в этом отчет – неизвестно. К святым покровителям она обращалась довольно громко, и скоро и в деревне, и в поселке вольнонаемных, и даже в лагере о ее молитвах сделалось хорошо известно. На зоне о них немало судачили.

У Кати давно было ощущение, что просить Бога больше ни о чем не надо, Он обо всем знает, если же не помогает ни ей, ни другим, значит, на то есть причина. Обращаться надо не к Нему. Так что Богу Катя молилась редко, предпочитала Деву Марию. Она говорила ей: «Матерь Божья, у меня приговор десять лет лагерей, а в Ленинграде ребеночек, Костик, разве он без меня столько выживет? Десять лет – это чересчур много, я не согласна. Матерь Божья, Дева Мария, миленькая, сколько я тебя целовала, сколько акафистов прочла и свечек поставила: что тебе стоит, возьми себе два с половиной года, и мне меньше будет». То же самое она день за днем повторяла Святому Угодничку Божьему Николаю и пророку Илье.

И вот, незадолго перед тем, как со дня Катиного ареста должно было минуть два с половиной года, утром к ней в палату вбегает санитарка, крича: «Катя, Катя, иди скорее в контору, тебя освобождают!» Катя ничего не понимает, потому что не подавала заявлений ни о пересмотре дела, ни о досрочном освобождении, ни о помиловании. Но в конторе оказывается, что все точно, срок ее и вправду сокращен до двух с половиной лет. Причем Кате выдают настоящий паспорт даже без минуса, и она прямо сейчас может свободно вернуться к Костику в Ленинград. Через день она уезжает и, как и мечтала, успевает застать родственницу живой.

Когда наша тетка, Аня, рассказывала, мне про Катин лагерь, я ей говорил: история, конечно, во всех смыслах замечательная, но разве она имеет отношение к Феогносту? Чудо-то совершено ради Кати и Костика. Тетка мне: я Кате задала тот же вопрос, и она мне сказала вот что: «И я так думала, что ради меня и Костика. Но ведь Костика я не уберегла. Эвакуироваться из Ленинграда мы не успели, и в 1942 году, в декабре, я его схоронила. А в 1946-м поехала в Семипалатинск, Феогност там отбывал ссылку, и первое, что он мне сказал, когда мы с вокзала пришли домой: „Спасибо, что ничего не расплескала, в целости довезла“. Я сначала не поняла, о чем он, потому что, что со мной было в лагере, ни ему, вообще никому не писала. Он, очевидно, заметил, что я смутилась, и пояснил: „Я об Алтае“». Скоро у него, говорила Катя тетке, и вправду все наладилось – что он просил, Бог ему дал.

Аня, милая моя девочка, я тебе не писал почти месяц, был болен, температурил и из своей сторожки не выходил. Почти не был и на могиле отца. Сейчас я уже здоров, только ослаб, хожу, а ноги заплетаются. Но это не беда, на свежем воздухе приду в себя быстро. Вдобавок не за горами весна будет на чем погреться. За месяц, что сидел дома, я прилично продвинулся. Очень удобно, когда материалы под рукой и не надо, высунув язык, бегать за ними по городу. У меня немало новостей, касающихся и Кати, и Наты, и Феогноста с Колей, да и не только их – увидишь сама. В письме, что я послал прямо перед болезнью, было, что Феогност при помощи Кати стал наконец тем юродивым, каким застал его и я. Не знаю, устроил ли рассказ мою дочь, я старался, но не забывай: три четверти – не из первых рук, а пересказ Кати тетке, тетки – мне, а мной уже тебе. Каждый, конечно, что-то добавил, подогнал к картинке, которая казалась ему правильной, но, в общем, искажений не много.

Меня Катина история поразила. Я раньше, еще со времен встречи с Колей, не сомневался, что линия раздела между ним и Феогностом, противостояние его и брата – ключ, универсальная отмычка. Они были слишком разными и так же по-разному смотрели на то, что надо делать, чтобы спасти страну, воскресить Лазаря. Коля долго надеялся, что их с Феогностом усилия удастся соединить, согласовать. Год за годом он писал свои письма, хотя Феогност никак его не поощрял. Но Коля продолжал надеяться, и прошло много лет и много событий, прежде чем он отступил. Теперь же насчет Коли и Феогноста я многое пересматриваю. В частности, благодаря твоему последнему письму. Еще раз хочу сказать: ты у меня большая умница и видишь то, что совсем не на поверхности. Может быть, ты права и насчет Наты с Катей. С этим даже кое-чем тебе помогу. Но по порядку.

Повторяю, в твоих догадках явно что-то есть. Ната, будто сирена, ведущая за собой Колю, Феогноста и чекиста (что они при первой возможности готовы перегрызть друг другу горло, ты ведь не споришь), и на другом берегу кроткая Катя, к которой, чтобы уравнять шансы, пришли на помощь Дева Мария, Илья-пророк и Николай-угодник. Похоже, что так и было. Кстати, судя по Колиным письмам, он очень рано, а откуда – непонятно, узнал, что Дева Мария и ее спутники на земле, но это его знание всегда на шаг – на два от них отставало, по-другому было бы никому не спастись.

Ровно через два месяца после освобождения Кати он написал Феогносту в Томскую тюремную больницу восторженное письмо, где говорил, что скоро, очень скоро на землю явится Христос и спасет человеческий род. Предтечи Его уже на земле. Вообще век человеческих мучений кончается, чаша испита до дна. Ничего больше в первом письме не было, кроме разве что бездны хвастовства, что он, Коля, – человек не церковный и от Бога далекий, – посвящен, а Феогност, наместник Господа на земле, – нет. В этом Коля видел свидетельство собственной правоты и правоты пути, который он выбрал. Дальше был полугодовой перерыв, он и раньше, с самого дня, когда Феогност был арестован, ему не писал, теперь снова замолчал, а потом вдруг письма в Томск пошли косяком. За два года больше сотни истеричных посланий, ни на одно из которых Феогност не ответил. Хотя многие и сохранил. Связку Колиных писем я частью прочитал, но в основном, конечно, просмотрел, уж больно сумбурными они мне показались. Однако в связи с твоими догадками я к Колиным письмам вернулся по второму кругу, причем на сей раз читал внимательно, о чем не жалею.