Целую, твой Франкенштейн. История одной любви - Дженет Уинтерсон

– Вот тебе настоящий член, гребаный ты гомик! Хочешь?

– Нет.

– Все равно получишь!

Он сует руку мне под рубашку.

– У тебя совсем крыша поехала! Сиськи себе отрезала, дура? Ни сисек, ни члена! Чертова дура!!!

Его грязные, толстые пальцы неловко тянут вниз молнию на моих джинсах.

– Уберите руки! – почти кричу я.

– Тоже мне, недотрога! – Тяжелый кулак с размаху врезается в мою щеку. – Спускай штаны, я сказал!

Надо мной угрожающе нависает перекошенное от ярости лицо. Меня обдает запахом виски и табака. Я приспускаю джинсы и отворачиваюсь. К моему лобку прижимается член. Толстяк никак не может кончить. Адреналин заставляет мой мозг работать с бешеной скоростью: хоть незнакомец гораздо выше меня и вдвое тяжелее, надо попытаться его опрокинуть. Попробую использовать вес и опьянение толстяка. Он еле стоит на ногах – пихая в меня свой член, упирается головой в дверцу кабинки.

– Разведи чертовы ноги шире!

Я делаю обманное движение и со всей силы толкаю его. Огромная туша, как подрубленное дерево, падает на спину, ударяясь затылком о бетонную стену. Пока пьянчуга не пришел в себя, быстро прикидываю, что до дверцы кабинки ему не дотянуться. Путь свободен! Натягиваю джинсы и выбегаю из туалета на темные задворки бара.

Тихо стою там, старательно поправляю одежду и осматриваюсь. Вещи не порваны, следов крови и спермы нет. Лишь на пальцах чувствуется гадкий запах незнакомца. Вскоре, спотыкаясь и выкрикивая страшные ругательства, появляется толстяк. Он не на шутку разозлился. Огромная фигура замерла снаружи распашных дверей, почти заслонив собой свет лампы перед входом в туалет. Я холодею от страха. Если он сейчас меня обнаружит…

На мое счастье сюда движутся двое парней. Я слышу их голоса, звук шагов.

Потом из темноты доносится:

– Эй, приятель, постой. Так ты опять вернешься в бар.

Судя по всему, ребята повели здоровяка обратно в туалет. «Все в порядке, все в порядке», – повторяю я, пытаясь успокоиться. Прислоняюсь спиной к задней стене бара и медленно сползаю вниз, пока подбородок не упирается в коленки. Обхватываю себя руками и корчусь от жгучей боли. Нестерпимо хочется облиться антисептиком. Обработать рану мазью. Со мной такое не в первый раз. И скорее всего, не в последний. Я не заявляю в полицию, потому что не выдержу ухмылок и косых взглядов. Не вынесу, если вину в итоге повесят на меня. А если вина не моя, тогда почему я не пытаюсь защищаться? Я не хочу говорить, мол, поработайте пару ночей в отделении травматологии и неотложной помощи, и вы поймете, чем заканчиваются драки. Я не хочу говорить, что подчиняюсь, лишь бы все побыстрее завершилось. И я не хочу говорить, что, наверное, это цена, которую приходится платить за… За что? За право быть собой? Я часто рыдаю по ночам, не в силах разобраться в себе и в окружающих. Почти каждую ночь. А вы?

Я сижу, уткнувшись лицом в колени. Заставляю себя сжаться в крошечный комок. Заставляю себя. Вот мой удел.

Мы обязаны надеяться. Надежды творят реальность

Шелли в это верит. Но для меня свет погас. И внешний, и внутренний. У меня больше нет ни фонаря, ни маяка. Мой корабль кидают волны, и он вот-вот разобьется о скалы. Рим, Венеция, Ливорно, Флоренция. Мы вернулись в Италию, потому что не смогли жить в Англии – стране ограниченных, чопорных, несправедливых лицемеров, страдающих крайней формой ксенофобии. И не важно кто вы – иностранец, атеист, мыслитель, радикал или женщина (ведь женщины – это другой пол). Вы все равно чужой.

Однако моя жизнь лишилась света по другой причине. Этот мрак – мое проклятие. Мрак смерти. Моя маленькая дочурка серьезно заболела. Шелли хотел ехать в Венецию, и вместо того, чтобы остаться с малышкой и спокойно выходить ее, я решила следовать за мужем. Четверо суток в каретах, пыль, грязь, шум, суматоха и протухшая вода доконали девочку. Когда мы, наконец, достигли Венеции, и Шелли помчался за доктором, моя ненаглядная Ка перестала дышать у меня руках. Не в силах отпустить ее, я прижимала к себе остывающее тельце. Что тут скажешь?

В следующем, 1819 году, мы жили в Риме. Мой мальчик, Уилл, Уиллмаус, как мы ласково его называли, болтал по-итальянски не хуже уличных продавцов. Он вырос в Италии. Нас предупреждали, что оставаться в Риме опасно. Летом малярия смертельно опасна. Но Уилл был так счастлив в Риме, и я только начала приходить в себя. Сила любви к Шелли вновь зажгла внутри меня фонарь и осветила мужа – мой маяк.

А потом случилось это. Лучше бы 7 июня 1819 года умерла я. Каждый день в течение недели Уилл потихоньку слабел, пока не угас окончательно. Жизнь оставила моего сына. Куда она ушла? Ведь еще недавно она била в нем ключом! Неужели это конец? Когда в теле замирает химия и электричество, куда уходит жизнь?

«Я СПРАШИВАЮ, КУДА УХОДИТ ЖИЗНЬ?» – кричала я, глядя на портрет, висящий на стене.

Шелли крепко прижал меня к себе, пытаясь успокоить. Рисунок моего ребенка никогда не заболеет. Мне двадцать два. Я потеряла троих детей. Шелли тоже, скажете вы. Он тоже их потерял. Но утраты не сломили моего мужа. А у меня больше нет сил.

* * *

Я снова забеременела. Ребенку предстояло появиться в декабре. Я сомневалась, вынесу ли эту реальность. Реальность смерти. Рождение, за которым по пятам крадется смерть.

Шелли попытался меня обнять.

– Уйди, пожалуйста, – попросила я.

Резкие слова больно ранили его. О, мой любимый, мой маяк, свет которого для меня погас, я не злая! Я схожу с ума! Слышишь ли ты меня? (Женщину, кричащую в стену.) Я СХОЖУ С УМА!

Я не могла работать. Не могла есть. Не могла спать. Не могла ходить. Не могла думать. Вместо связных мыслей перед глазами то и дело вспыхивали видения: я на кладбище среди могил. По ночам снились мертвые дети. Чудовища. Что же я создала, а потом убила?

Я не позволяла слугам убрать простыни, на которых умер мой малыш. Три месяца я лежала на них, вдыхая запах смерти. Что лучше – гнить понемногу и к старости превратиться в кишащую паразитами труху или умереть в детстве, с румянцем на щеках и алыми губами на бледном личике? Спасите меня! Спасите меня! Спасите меня от смерти!

Однажды сентябрьским утром ко мне постучался Шелли. Муж держал в руках письмо и несколько газетных вырезок, которые ему прислали из Англии.

– Произошла бойня[78], – проговорил он. – Месяц назад. Вести дошли до нас только теперь. Мне прислали газеты.

– Где это случилось?

– В Манчестере. На площади Святого Петра. Трагедию назвали Питерлоо, по аналогии с Ватерлоо.