Башня. Новый Ковчег-2 - Евгения Букреева

Вере… Вере она их скажет потом. Когда Верино горе чуть-чуть отболит или хотя бы перестанет гореть огнём от каждого неловкого прикосновения. А сейчас девочка и так не одна — в этом ей повезло.

В памяти всплыли другие похороны. И не мамы, не отца, и даже не Лизины — господи, за сорок лет она успела похоронить почти всю свою семью, — нет, Анна вспомнила похороны Пашкиного отца. Их с Борькой тогда туда не пустили. Без всяких объяснений просто преградили путь и турнули, пользуясь своей силой и возрастом, перед которыми была бессильна их шестнадцатилетняя юность.

Борька всё равно придумал, как пробраться, и они проникли в ритуальный зал, может быть, даже в этот, где сейчас прощались с другим близким Павлу человеком, или в другой — не суть, они всё равно похожи друг на друга одинаковой унылостью и безысходностью. К Пашке им, конечно, не дали даже подойти, оттёрли к стене, и они оттуда смотрели на своего друга, заплаканного и опустошенного, и на его мать, Елену Арсеньевну, на её злое и торжествующее лицо. А ведь они тоже должны были быть с ним рядом, встать, заслонить, не пускать, как это делали сейчас те, другие ребята, молчаливым кольцом сжимающие Веру, подставляя свои руки и свои плечи, без которых никак, без которых — упадёшь.

А Пашка тогда был один. В окружении огромного количества людей, рядом с матерью и другими родственниками, и все равно — один. А они с Борькой, отгороженные от Пашки чужими равнодушными спинами, были одновременно и рядом, и далеко, и Павел, не видя их, стоял перед жизнью и смертью в полном одиночестве.

Может быть, поэтому, словно в своё оправдание за те минуты, они потом старались не расставаться. Быть рядом. Всегда рядом.

…Им было по шестнадцать, и впереди маячил ещё один длинный учебный год, последний перед распределением. Экзамены, тревога перед неизвестным взрослым будущим. Их одноклассники зубрили, а они втроём слонялись по этажам — знали, Пашка всеми силами оттягивает наступление того момента, когда нужно возвращаться домой, в пустое, осиротевшее жилище, где бродит тенью давно ставшая чужой женщина.

— Она даже все вещи его унесла, — повторял, наверно, в сотый раз Пашка. — Всю его коллекцию, что он собирал, даже тот макет Башни, который он делал. Понимаете, она… она нарочно…

Они понимали. Елена Арсеньевна методично и уверенно уничтожала память о муже, совершено не заботясь, как это ударит по сыну.

А потом Пашка стал оставаться у них ночевать, иногда у Борьки, но чаще у неё — у Анны. Папа стелил Пашке на диване в гостиной, молча, ни о чём не спрашивая. Вечером, уже перед сном, она, проходя в ванну, чтобы умыться и почистить зубы, видела через открытую дверь, как у Пашки горит лампа, и он чего-то читает, низко наклонив свою светлую вихрастую голову. Или слушает Лизу. Её сестра, ей тогда было девять, прибегала к Пашке перед сном, «почитать ему», как она говорила. Высокий Лизин голос звенел по всей квартире, а Пашка, откинувшись на подушку и заложив руки за голову, молча слушал. И улыбался. Анна не видела, но знала — он улыбался.

* * *

— Ань! — Пашка тихо окликнул её. Так тихо, что ей даже сначала показалось, что она ослышалась.

Было, наверно, часа два ночи, она встала и, не зажигая свет, ведомая только отголоском тусклых коридорных фонарей и бликами ночников из комнат, почти на ощупь отправилась в туалет. Старалась там не шуметь, хотя звук сливаемой воды ураганом пронёсся по квартире.

— Я тебя разбудила? — она заглянула в гостиную, где спал Пашка.

— Я не спал. Посиди со мной, — шёпотом попросил он.

Анна прошла и села сначала на краешек дивана, потом подумала и забралась на диван с ногами. Пашка засмеялся и бросил ей край одеяла.

— Укройся вот.

Она укуталась, подтянула ноги, уткнувшись острым подбородком в коленки. Было так странно сидеть с Пашкой вдвоём на диване, в ночной тишине. Казалось, в мире больше никого нет — только они одни и всё. Пашка тоже сел, приподнял подушку, подстраивая её под свою спину.

— Знаешь, я вчера ходил к Змее, анкету переписал.

Анна удивлённо обернулась. Анкеты они заполняли в начале учебного года, указывали в них те сектора, в какие хотели бы попасть после школы. Это, конечно, ещё ничего не значило в плане распределения, но зачастую учитывалось. Анна знала, что и Борис, и Пашка отметили в анкете несколько направлений, но если у Борьки и был хоть какой-то приоритет — он хотел попасть в администрацию, — то у Пашки в голове царил полный разброс мыслей. Сегодня он хотел выбрать одну профессию, завтра — другую.

— И что ты там написал? — осторожно спросила она.

— Я оставил только инженерный сектор, — Пашка опустил голову, с минуту помолчал, а потом поднял на Анну бледное лицо. — Хочу быть инженером. Как отец. Ты думаешь, у меня получится? А то я в последнее время физику совсем запустил.

Анна заметила раскрытый учебник по физике на полу.

— Конечно, получится! — с горячностью сказала она. — Ещё уйма времени. А мы с Борькой тебе поможем!

— Я знаю, — улыбнулся Пашка, и его открытое веснушчатое лицо просияло. — Ань, — неожиданно попросил он. — Не уходи сегодня ночью. Останься здесь. Давай мы просто…

Он запнулся и мучительно покраснел.

— Просто полежим рядом.

— Ладно, — медленно произнесла она. — Но только ты меня… ты меня не трогай… Хорошо?

— Хорошо.

…Она лежала к нему спиной и чувствовала его горячее дыханье на своём затылке.

— Наверно, я тебя люблю, — пробормотал он.

И она так и не поняла, чего было больше в его признании: любви или сомнения.

* * *

Человек, который стоял перед Анной, загораживая её ото всех остальных, внезапно ушёл. Задумавшись, она даже не заметила, когда. Просто неожиданно почувствовала себя обнажённой, незащищённой перед чужими взглядами. И не только перед чужими.

Павел, которого она так ещё и не видела несмотря на то, что находилась здесь уже добрых полчаса, вдруг оказался совсем рядом, буквально в трёх-четырех метрах. Стоял, о чём-то разговаривая с Мельниковым и невысоким щуплым человеком в очках, в котором Анна не сразу признала Серёжу Ставицкого, двоюродного брата Павла. Вот кто вроде и повзрослел, но почти не изменился — природная робость по-прежнему так и сквозила во всех его жестах. В детстве и юности все они, и Павел, и Борька, и сама Анна были к Серёже довольно безжалостны и жестоки, как бывают жестоки дети (впрочем, без всякой ненависти и злости) к