Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина

Первым, торцом к перрону, буквально в десяти метрах от путей шёл дом Башкирцевых; далее жили нелюдимые Колюжные, со своим вредным, вечно подглядывающим дедом (заберёшься в собственный сарай, а в щели, как мышь в подполе, рыскает его голый розовый глаз); за ними жили многодетные Панкратовы, следом – станционный милиционер Костя Печёнкин… Затем линию домов прерывал проезд для машин на пакгауз, за которым лепилось краснокирпичное, под шиферной крышей здание пожарной части и бревенчатый склад железнодорожного инвентаря, где впонавалку лежали тулупы, сигнальные фонари, свистки, флажки и прочее, весьма привлекательное для пацанов хозяйство. И всё это тоже был Двор.

Складом заведовала одинокая пьющая Клава Солдаткина; она подторговывала тулупами, на что и пила. Предназначались тулупы для охранников, сопровождавших составы; те ехали в открытом тамбуре последнего вагона, – зимой жуть как холодно, даже в пересменку. Именно в этих тулупах, никем и никогда неучтённых, поголовно все ходили наши цыгане.

Впрочем, не до цыган сейчас, о них позже… Цыгане, это не детство даже, а юность, с её ожесточёнными драками, разделом территории и завоеванием авторитета, с внезапной дружбой, взрывной ненавистью и налетевшим, как порыв ветра, уходом за чужим табором, за иной любовной дрожью, за печально-весёлой Папушей, которую наш герой выбрал себе в учительницы. Нет, сейчас не до цыган.

А Клава Солдаткина пришлой была и мутноватой, откуда-то из южных республик – то ли Казахстана, то ли Киргизии. До сих пор ходила в остроносых галошах, одетых на портянки. Чтобы те не хлюпали и не спадали, через дырочку в заднике продевала верёвку, дважды обвязывая ею щиколотку. На голове выплетала жидкие косицы, а поверх нахлобучивала засаленную тюбетейку с вышитыми огурцами. Свёклой рисовала на щеках два аккуратных круга: не то лубочная боярышня, не то базарная матрёшка, и материлась через два на третье, как-то оригинально: к общеизвестным словам присобачивая тюркские окончания. Не «сука» произносила, а «сукалар». Когда требовалось усилить эффект, Клава со страстным напором добавляла: «ебанутый сукалар!»

Именно так она именовала Веру Самойловну Бадаат, с которой иногда сталкивалась в хлебном ларьке и, как многие, подвергалась небольшой, но интенсивной лекции – на разные темы. Выступления старухи Баобаб на публике можно было сравнить с ковровой бомбардировкой. Её голос взмывал, руки мелькали, лексика ускорялась и металась в диапазоне от выпускницы Смольного института до выпущенного на свободу уголовника. Вера Самойловна была то ли бесстрашной, то ли безмозглой – до близкого знакомства Сташек определить не умел, а потом уже так её обожал, что потерял всякую объективность.

Пахло от Клавы Солдаткиной отнюдь не «Ландышем серебристым» и совсем не «Красной Москвой», что объяснимо: она жила на отшибе у самого аэродрома, среди машинной технической вони, почти впритык к накопителям мазута – здоровенным круглым бандурам, поставленным на попа.

Ага… вот и добрались. И хотя речь у нас о дворе и, собственно, о станции, невозможно не зарулить на минутку в аэроклуб, чьё поле начиналось сразу за «нашим» садом.

На День авиации тут ежегодно устраивалась выставка самолётов: просторно и гордо расставленные по полю, стояли «аннушки», «ПО-2», «дугласы» и первые «ТУ…».

Однажды батя объяснял Сташеку про «лендлиз» и про то, что после войны не всю технику мы вернули странам, которые помогали нам воевать. И если в Англию вернулись все «спитфайеры», а в Штаты отправлены были все «виллисы», то на «дугласы» американцы махнули рукой: у них в пятидесятых так рванула авиация, что старичок «дуглас» был им до лампочки, только место в ангарах занимать. И потому забытые «дугласы» продолжали службу в провинциальных советских аэроклубах. На День железнодорожника, первое воскресенье августа, все желающие могли бесплатно совершить над городом шикарный круг на этом обезумевшем бумеранге.

Сташек тоже слетал, пришлось, хотя втайне он упирался до последнего. Стыдно было «от бати»: тот вначале просто предлагал, потом уламывал, потом принялся намёками допекать – мол, слабо, и тому подобное. А Сташеку не то чтобы слабо было, а тошно: поднимешь голову в небо, а там эта щепочка кувыркается. Ну и… да, слабо. А что? Подыхать не хотелось. Но он не признавался. И однажды решился, как потом в жизни всегда решался: раздавить в себе это своё «слабо», наступить каблуком, как на мерзкую змею!

Это было на каникулах между первым и вторым классами. Лето на тот год выпало холодным и промозглым, по утрам за окнами колыхалась влажная туша тумана, а на небе громоздились тучи, как по весне – льдины на Клязьме. На фотографии, снятой в тот день возле самолёта, все парни в кепках… Но к полудню вдруг налетел ветер, растолкал тучи по дальним закоулкам небосвода, и впервые за многие недели над головами людей чисто засинела глубина, по которой беззаботно и неторопливо плыли редкие облачка.

Пока фотографировались, Сташек по приглашению пилота облазил кабину, подержался за штурвал, посидел в кресле пилота в наушниках связи… Всё это было увлекательно – тут, на земле. Он всё ждал, когда батя заявится, – не отпустит же сына одного! Так что держал лицо: улыбался в предвкушении грандиозного полёта, хотя с удовольствием побежал бы играть к пацанам.

Но батя не появлялся, а между тем Витя-пилот турнул Сташека в общий отсек, где было всё гораздо проще, чем в кабине: два ряда откидных металлических сидений вдоль стен, для парашютистов.

Вдруг ввалилась гурьба парней и не спеша поднялось на борт начальство; среди них, слава богу, и батя, так что Сташек перевёл дух. Он уже выбрал место у иллюминатора, чтобы смотреть вперёд. Сидел, делая вид, что бати не замечает, что само ожидание полёта перешибает все остальные чувства. Задраили входной люк, загудел мотор, сотрясая всё тело… Сердце торкнулось в левый бок и бешеным поршнем загуляло вверх-вниз, вверх-вниз… трудно было вздохнуть! Если на земле так мандражно, обеспокоенно думал мальчик, что будет в воздухе?! Он не то что боялся обоссаться от страха, а просто забыл вовремя сбегать и потому тесно сдвинул колени, вжимаясь в сиденье.

И словно подавшись на его, Сташека, слабину, мотор вдруг стих, вращение пропеллеров сошло в ленивый говорок, вместо сотни лопастей, как у взлетающей стрекозы, осталось шесть, потом три…

Из кабины вышел Слава Козырин, их сосед (он работал механиком в аэроклубе), и деловито пнул каблуком металлический люк в полу. Открылся «трюм» самолёта, куда Слава нырнул и сразу вынырнул с обрывком проволоки в руке. Затем минуты две под ворчание обеспокоенных пассажиров он пропадал в кабине пилота, наконец вернулся и стал скреплять проволокой два каких-то «передаточных рычага управления». Всё это было непонятно и дико, но, видимо, привычно экипажу. Наверное, это нормально, успокаивал себя Сташек, стараясь не оборачиваться и не смотреть на батю, выглядеть спокойным, не таращить в панике зенки. Может, эту фигню они затевают каждый раз, чтоб пугнуть народ, думал он. Может, это как в цирке, когда канатоходец с шестом якобы оступился и машет ногой, цепляясь за воздух, а зрители подыхают от ужаса…

Наконец, вытирая промасленные руки о штаны комбинезона, дядя Слава ногой же задвинул крышку люка и удалился. Снова заурчали моторы, медленно ожили и залопотали пропеллеры, а на крыльях вверх-вниз задвигались элероны.