Сады диссидентов - Джонатан Летем

Потому что сейчас она осознала, что выступление Альберта на этом помосте – не что иное, как партийная миссия, выполнение полученного партийного задания. Собственно, чему тут удивляться? А Остроу и Самановиц – не просто “экскурсоводы” по ферме, но и партийные агенты Альберта.

И то, что Альберт внезапно загорелся желанием научиться водить – целый месяц старательно упражнялся, налетая на бордюры, чтобы наконец получить права, – выходит, и это тоже он проделывал, выполняя партийное поручение? А значит, если следовать логике, вся затея с переездом сюда тоже была поручением партии. Причем эта идея отнюдь не пришла в голову Альберту несколько дней назад: нет, он знал об этом давно, уже несколько месяцев, просто помалкивал до поры до времени. Сейчас Роза мысленно услышала целую речь, слово в слово, будто кто-то тайком диктовал ей прямо в ухо: “Представь себе городок, где полно несчастных евреев, а вокруг них – злобные люди, которые считают их красными, как будто строить эту симпатичную ферму и фабрику своей мечты – то же самое, что состоять в изменническом союзе с Советами. Представляешь себе их затруднительное положение? Их ужасную слабость? Так почему бы этому городку не обратиться за поддержкой к нашей партии? Почему бы им не принять ту помощь, которая в таком случае потечет к ним из Нью-Йорка и даже из более восточных краев, чем Нью-Йорк? Ведь это – наш шанс принять в КП целый муниципалитет – первый в истории Америки шанс!”

И ни слова из этой речи не стало известно Розе – несмотря на то, что она была якобы рядом с Альбертом в их ячейке!

Все эти частности тонули в общей массе уже знакомой ей информации: она знала, чего ожидает партийная ячейка от своих женщин. Предполагалось, что женщины-коммунистки всегда будут подтверждать и доказывать главный партийный миф, гласивший, что в светлом будущем, к которому устремлены все их помыслы и усилия, все различия и несогласия между мужчиной и женщиной легко разрешатся. А между тем, пока это будущее не наступило, партия, не брезгавшая никакими видами жульничества, самым будничным образом подрывала нежное доверие, царившее в браке между якобы равноправными супругами.

Как будто Альберт вообще способен был хоть на какие-то доверительные отношения! Роза очень в этом сомневалась.

– И вот сегодня, в этот знаменательный день…

Да о чем он, черт побери, толкует? И тут Роза вдруг соотнесла слова Альберта с полотнищами флагов, повисшими над трибуной, с которой он ораторствовал. Она ведь с самого утра видела повсюду эти флаги – они торчали на шестах, яркими пятнами разукрашивали решетки подъездов… Но она воспринимала их просто как надоевшие раздражители, мысленно отмахивалась от них, не вникая в смысл этих декораций. Ну конечно! Сегодня же особенный, знаменательный день. И тут, уже окончательно, сегодняшняя поездка на “Паккарде” предстала в новом свете – и Роза всем своим телом ощутила стыд. Ей стало стыдно и за собственную тупость, и – как следствие – за то, что она невольно приняла участие в бессмысленнейшем из ритуалов.

Сегодня было Четвертое июля.

* * *

Как же тогда получилось, что, вопреки желанию партии, чтобы они поселились в Джерси-Хоумстедз, они в итоге обосновались в Саннисайд-Гарденз?

Партия недооценила Розину силу.

Если ячейка сообщила Розе о своих намерениях лишь с помощью секретного телефона, каким оказался ее муж, то и она сообщит свой ответ при помощи того же самого телефона – и переведет оплату за звонок на имя собеседника. Нет: таков был ее предельно простой ответ, не требовавший никакого советского шифра для расшифровки.

Для Розы – прилежной студентки, изучившей все нюансы слова “нет”, – это стало чем-то вроде выпускного дня. Она, можно сказать, защитила диплом, состоявший из одного-единственного слога. Это уже не было каким-то “нет”, унаследованным от предшественников: это “нет” она изобрела и продумала сама. Это “нет” должен был услышать не один Альберт – оно адресовалось и неведомому функционеру в Москве. Роза представляла, как тот стоит, прижав к уху морскую раковину, и вслушивается в голос ее мужа, долетающий из-за огромных океанских просторов. Розе нужно было дать такой ответ, который заглушил бы полученный приказ, пускай даже сама она и признавала этот приказ историческим в его императивах. Она не желала делать вид, будто этого приказа не существовало. Отказаться значило заявить: “Я существую не только для того, чтобы участвовать в нашей борьбе, но и чтобы наслаждаться ею! И никаких кур я не желаю!”

Это “нет” начало формироваться еще до того, как они снова сели на длинное переднее сиденье “Паккарда” и помахали на прощанье фермерам. Оно начало формироваться еще до того, как Альберт закончил речь. Роза встала на виду у мужа-оратора и у всех остальных, ушла с поля и уселась в прохладной полоске тени от автомобиля, чтобы окунуться в очередную главу “Линкольна”. Пускай только придут сюда, пускай скажут ей, что она, мол, предала “коммунизм” или “американизм”, отказавшись от грязи, соломы и пекла. Нет! В собственных Розиных исследованиях, где идеи Народного фронта, истолченные в ступе языками политиканов, снова обретали истинный и подлинный смысл, она оставалась верна и коммунизму, и американизму – причем докапывалась до таких глубин, куда не мог бы проникнуть никакой крестьянский плуг: это был не поверхностный слой почвы, а таинственные интеллектуальные корни. Сэндберг приводил такой отрывок из выступления Линкольна перед Конгрессом в декабре 1861 года: “Труд первичен по отношению к капиталу и независим от него. Капитал – только плод труда, он никогда бы не возник, если бы уже не существовало труда. Труд выше капитала и заслуживает гораздо более высокой оценки…” И это – за шесть лет до “Капитала”!

А во-вторых, тупицы вы эдакие, сначала были Годы в прерии. Ведь Линкольн оставил бревенчатые хижины, он предпочел им города и цивилизацию – а не наоборот!

Итак, Розин демонстративный уход с выступления Альберта по случаю 4 июля был только прелюдией. Из Хоумстедз в Нью-Йорк они ехали молча, если не считать новых Розиных нападок на его манеру вождения.

– Можно подумать, ты художник – так нежно ты обращаешься с этой штуковиной.

– С какой такой штуковиной?

– С педалью. Ты касаешься ее такими робкими, нерешительными мазками. Смелее, сеньор Пикассо, добавьте-ка побольше синего вот в этот уголок!

– Очень сомневаюсь, что рядом с Пикассо стоит критик, пока тот работает.

– Более ровное и энергичное нажатие на педаль, пожалуй, немного успокоило бы Йеттину рубленую печенку. А пока она так волнуется, что готова вот-вот выскочить из моего желудка на волю.

– А про мою речь ничего не скажешь? По-моему, она удалась.

Роза только отвернулась и стала смотреть в окно. Пусть Альберт сам истолковывает силу ее “нет”, высеченного в ледяном камне Розиного взгляда, этого “нет”, вылетающего дымовыми сигналами прямо из ее ушей. Пусть натыкается на то же самое “нет”, высказанное – и в ту ночь, и в течение следующих недель – при помощи семафорных поз недоступности в супружеской постели. Пусть так и передаст дальше, по инстанциям. Товарищи, оказавшись поставленным перед следующим выбором: или я буду разводить столь милых мне кур, или моя жена никогда больше не раздвинет ноги, – я принял решение – неохотно, под все возрастающим давлением – отказаться от кур.