Палоло, или Как я путешествовал - Дмитрий Быков

Надо примерно представлять себе те времена в Китае (а шёл 1991 год): ситуация зеркально отражала российскую. Если у нас идеология рухнула, а экономика застопорилась, то там, напротив, идеология была незыблема, а экономика рвалась вперёд и бурно развивалась. К тому же этот Сунь был сыном интеллигентов, пострадавших в «культурную революцию» от перегибов жизнерадостной молодёжи, и потому его проекты получали не то чтобы режим наибольшего благоприятствования (жертвы «культурной революции» в Китае реабилитированы половинчато и полугласно, потому что не мог же весь народ ошибаться), но некоторое смотрение сквозь пальцы на его авантюры.

Авантюра была замыслена простая: тогда как раз рухнула советско-китайская стена, началось какое-то подобие туристического и культурного обмена, с той и другой стороны хавали всё без разбору, и надо было суетиться. Анька выглядела идеальным эмиссаром. Лисица видит сыр, лисицу сыр пленил. Сунь задумал возить в Россию китайские группы (главным образом для закупок), а в Китай – третьеразрядные советские балетные труппы, попсу, певцов и певичек, поскольку своей эстрады в современном её понимании в Китае кот наплакал и какая-нибудь группа «Тухлая мышь» могла бы там произвести культурную революцию.

Анька втянулась в это дело очень быстро. После третьего курса ей уже пришлось взять академический отпуск. Денег она получала мало, поскольку ездила переводчицей, да ещё помогала в китайском посольстве в Москве оформлять визы. В Москве мы в основном и виделись. Я мог наблюдать стремительные и труднообъяснимые перемены в её внешнем облике: человек китаизировался на моих глазах. Основной темой разговоров стала китайская проблематика (в первую очередь философская, в последнюю – экономическая). Окружение было опять же китайское: приходя в гости, Анька притаскивала ко мне с собой до дюжины гостей из Поднебесной, все со странным сочетанием наглости и зажатости, все, что называется, из простых, расспрашивавшие в основном о заработке и поживе. Впрочем, завелись у неё знакомые профессора, со многими из них она состояла в переписке и всерьёз мечтала закончить образование в Китае, куда её и звали. В общем, в столице советской Сибири она проводила теперь в общей сложности три месяца в году, а остальное уходило на российско-китайские гастроли в поездах, на вывоз туда плохих эстрадников и сюда – голодных китаёз. Китаёзы Аньку обожали, она была душой всех групп, но романов ни с кем не заводила, потому что фанатично любила программиста.

Программиста я видел пару раз в её родном городе, где Анька на первые свои заработки сумела купить комнату (супруг её был родом не из столицы советской Сибири, а из Заполярья). Комнаты были в Сибири дёшевы, а жить в общаге надоело. Не знаю, ревность ли моя тому виной, но супруг производил впечатление анемичное, скучное – «блондин во всём». Кое в чём блондин оказался брюнетом: после очередного своего возвращения Анька с ужасом обнаружила, что в комнате, купленной на её деньги, с программистом живёт брюхатая студентка его же факультета, тоже, видимо, очень высоко оценившая его способности к программированию.

У Аньки подкосились ноги. Можно сказать, что у Аньки подкосилась жизнь. Победительная женщина, обрётшая себя только что, оказалась перед лицом настоящей беспочвенности и самой всамделишной неприкаянности. Комнату она великодушно оставила мужу и его беременной дуре, которая, надо заметить, проигрывала Аньке во всём, кроме одного: она вела оседлый образ жизни и всегда была под рукой. С того лета Анька окончательно ушла в своё кочевье: посещая столицу советской Сибири, ненадолго останавливалась у родителей, всё же остальное время моталась туда-сюда.

Впоследствии выяснилось, что китаец сильно её продинамил. Она не получала и половины тех денег, на которые могла рассчитывать: в конце концов, на ней были все визовые формальности, помощь при наборе групп, перевод, обеспечение комфортности проезда, покупка билетов, договоры с проводницами, где операцию «Сунь Деньгу» приходилось производить в самом буквальном смысле… Короче, дикий китайский бизнес ранних девяностых ничем не отличался от дикого российского девяностых вообще. Но и с сознанием этой своей кинутости Анька, самозабвенно увлечённая родной культурой, ни о чём не жалела. Она ездила, читала китайскую литературу, готовила всю китайскую еду (потрясающе сложную, навороченную, жирную до изжоги), она уже с трудом переходила на русский, хотя после десяти минут разговора втягивалась обратно.

Но Китай её тоже принимал лишь отчасти: со своими советскими навыками, российским менталитетом и российской же привычкой к интеллектуальному труду она там чувствовала себя не совсем в своей тарелке. Чистое челночничество, а равно и лингвистическое обеспечение этого челночничества не вызывали у неё восторга. Учиться ей было незачем и не на что (и на что жить в процессе обучения?), культуру своего исконного народа она познала достаточно, и, наконец, поздно было ей учиться в двадцать пять лет. Тут у неё случился надрывный и очень тяжёлый роман с одним ресторанным певцом, которого она возила в Китай под экзотическим именем и с легендой поп-идола. Певец в Китае относился к ней очень хорошо, поскольку она помогала ему заключать контракты, а в Москве оказался женат, хоть и неформально, на девочке из эстрадного кордебалета. Он накормил Аньку в ресторане и дал решительный отлуп.

Было здесь несколько людей, беззаветно в неё влюблённых, – но не было среди всех нас (проговорился, да, и я был в их числе) ни одного, кто согласился бы терпеть полугодовые отлучки и беспрерывные кочевья любимой женщины. Все мы жаждем стабильности, мужчины в особенности. Анька и сама понимала, что хватит ей ездить, тем более что челночный бизнес несколько пошёл на спад. Но поездки оставались единственным средством заработать хоть что-то, поскольку Анькины однокурсницы в большинстве своём давно сосали лапу. Филологи были без надобности, и знаменитый академгородок, которым столица советской Сибири гордится с середины пятидесятых, деградировал стремительно. Анькин программист со своей избранницей, снова брюхатой (Аньке во время приездов она казалась вечно беременной), выехал в Германию. Комната осталась Аньке.

Но она была тогда одержима идеей попасть в какой-нибудь китайский монастырь и там, уйдя от коммерции и любви, в которых она не добыла счастья, попытаться найти его в медитации, в чистой науке и в постижении интеллектуальных сокровищ Поднебесной. В монастырь в Китае попасть сегодня ничуть не легче, чем в России, и вообще всё это осталось на уровне беспочвенных мечтаний – к тому же представить Аньку в монастыре вообще очень сложно, поскольку её натура жаждала деятельности постоянно.

Ездить в Китай она в прошлом году бросила. Правда, он продолжает её манить, и разговоры идут в основном о нём, тем более что все попытки трудоустройства на родной почве покамест для Аньки заканчиваются ничем. Её попытки преподавать китайский не приносят денег, переводчики с китайского никому не нужны, челночные поездки уже вот где, и последний пока крупный заработок принесли ей лекции по китайскому менталитету в какой-то из гэбэшных школ. Делать какие-либо прогнозы относительно её судьбы я не берусь, учитывая её глубокое разочарование и в современном Китае, и в современной России. Парадокс кентавра в том, что вместо идеально удобного варианта, при котором он чувствовал бы себя на обеих родинах своим, он на обеих чувствует себя чужим, и этот перманентный дискомфорт способен с ума свести, закончиться нормальным раздвоением личности.