Нервные государства - Уильям Дэвис

Конечно, большинство таких «войн» на самом деле не войны вовсе, а только преподносятся таковыми с целью мобилизовать сторонников и запугать противников. Однако публичная и экономическая сферы все больше становятся организованными вокруг принципов конфликта, принципов атаки и защиты, в то время как все меньше доверия оказывается голосам тех, кто претендует на непричастность, например, популярных журналистов и судей. Мобилизация сторонников и диверсии в отношении противников стали средствами политического и экономического соревнования. Способность фактов и экспертизы разрешать споры раз и навсегда уже не так очевидна. Преподнесение политических, культурных и экономических конфликтов как «войн» находит свой отклик, и нам следует задуматься почему.

Если мы хотим понять, каким образом чувства, страдания и нервы готовятся устанавливать свои порядки в мире вокруг нас, нам нужно посмотреть на эту ситуацию изнутри, понять ее привлекательность и логику так же хорошо, как и ее угрозу. Она не является просто иррациональной или нигилистической, но обладает своей, особой природой, которая подрывает множество ключевых политических и философских положений экспертизы XVII века и приводит вместо них новые. На смену четкому делению между войной и миром по Гоббсу приходит постепенная милитаризация политики. На месте же Декартовой независимости разума от тела появляется образ человеческого существа, одержимого инстинктами и эмоциями. Гражданские методики сбора знаний, такие как ведение отчетности и научные публикации, заменяются военными, такими как сбор разведданных, принятие решений в реальном времени и устройства слежки. Истина становится союзником храбрости.

Выступая в феврале 2002 года на пресс-конференции по Ираку, тогдашний министр обороны США Дональд Рамсфелд представил публике философский анализ, с тех пор ставший его неотъемлемым наследием:

Эта тройственная классификация Рамсфелда стала поводом для шуток, кого-то поразила, а кого-то даже впечатлила. Однако она не принимала во внимание важнейшую для войны четвертую категорию, которая занимает службы и безопасности, и разведки: неизвестные известные. Это то, что кто-то где-то знает, но которые «мы» (кем бы мы ни были) на данный момент узнать не можем. Если посмотреть немного под другим углом, существование оружия массового поражения в Ираке, о котором давал свой комментарий Рамсфелд, было «неизвестным известным». Иными словами, кто-то точно знал правду об программе вооружения (или ее отсутствии), просто это был не Пентагон.

Часто говорят, что одной из первых жертв всякой войны является правда. Если придерживаться стандартов науки XVII века, согласно которым знания экспертов открыты для научных исследований и отделены от эмоций и политики, война действительно может нанести истине огромный ущерб. Однако война также была катализатором для множества важнейших научных и технологических прорывов прошлого века. Электронно-вычислительные машины явились продуктом скачка исследований во времена Второй мировой войны, в то время как последовавшая за этим кибернетика выросла из усилий, предпринятых для разработки более точных противовоздушных орудий. В контексте Холодной войны новыми областями пополнились психология и экономика (в частности, теория игр). Наконец, многим из нашего научного понимания климата мы обязаны военным США и их усилиям в части шпионажа за ядерным арсеналом русских и изучением радиоактивных осадков после ядерных испытаний[136].

В противовес идеалу истины XVII века в военное время наука и техника стали гораздо ближе. То же верно и для корпоративных научных подразделений, где «не заказанные» исследования не редкость, но и от них всегда ожидают технической, политической и экономической выгоды. Это не познание ради знаний. Сам термин «ученый» был впервые использован лишь в 1830-х годах во времена Промышленной революции. Его назначением было отделить тех, кто производит новые знания, от инженеров и предпринимателей, их применяющих, – в каком-то смысле знание теперь было инструментом. Социальные и поведенческие науки, получившие финансирование во времена Холодной войны, позволили сформировать четкие и рационально обоснованные рекомендации по стратегическому принятию решений. Наука стала заниматься манипулированием и «вооружением» природы не в меньшей степени, чем изучением. В конфликтных ситуациях цель состоит не в представлении интересов мира, а в получении контроля над ним.

Но чтобы действительно оценить всю важность роли войны в мутациях науки, нам надо задуматься о смысле понятия «неизвестных известных» как решающей стратегической проблеме. В своих размышлениях о природе войны Клаузевиц признавал, что есть один брутально простой вопрос, больше прочих определяющий исход войны: война чаще всего выигрывается той стороной, у которой больше всех солдат как на поле боя, так и в резерве. Ход отдельных сражений может быть переломлен за счет тактического мастерства или банальной удачи, но численное преимущество всегда рано или поздно побеждает, когда перевес в пользу одной из сторон станет достаточно велик. Упадок и последующее поражение Наполеона в 1812–1815 годах произошли именно потому, утверждал Клаузевиц, что он наконец столкнулся с более многочисленным населением России.

С точки зрения Клаузевица, война – это игра в цифры. Но в отличие от рынка, где бухгалтеры и экономисты предоставляют беспристрастную финансовую отчетность, доступную для публичного изучения, эта игра не опирается ни на какие авторитетные источники данных. Здесь нет аналога Национальной статистической службы или Лондонского королевского общества, которые могли бы объективно измерить численное различие между сторонами. В данном отношении эта проблема похожа на вопросы о численности толпы. На войне цифры важнее всего, но их трудно получить и им рискованно доверять. Примерно так же, как Гоббс рассуждал об индивидуальной психологии в «естественном состоянии», военачальник может быть уверен в численности и возможностях своей стороны, но в то же время не иметь никакой уверенности насчет планов противника. Однако в противовес диагнозу того же Гоббса (о том, что неопределенность ведет к агрессии) Клаузевиц опасался, что наиболее вероятным результатом такой параноидальной ситуации для обеих сторон будет либо бездействие, либо отступление, по мере того как распространяются слухи о преувеличенной численности врага. Ключевой проблемой любой стратегии является принятие решений в условиях, когда факты попросту недоступны.

Будучи сам солдатом, Клаузевиц неоднократно попадал в ловушку неверных разведданных, в итоге относился к роли разведки с подозрением. Тем временем понесенные на войне потери долгое время оказывалось невозможно измерить аккуратно, и очень важно было даже занизить их с целью поддержания боевого духа. «Большинство известий [во время войны] ложны, – утверждал Клаузевиц, – а человеческая опасливость черпает из них материал для новой лжи и неправды»[137]. Если бы какой-нибудь генерал изволил дожидаться объективных свидетельств своего преимущества, скорее всего, он никогда бы не вступил в бой. Такого рода фактической истины на войне просто не достать, а потому нужен иной стимул к действию. Усилия по вычислению наилучшей стратегии занимают ценное время, и скорость жизненно важна.