Нервные государства - Уильям Дэвис

Доктрина Герасимова отдельно затрагивает проблематику социальных сетей и кибервойн. Но лежащее в ее основе предположение не ново. Формальное обязательство разделять «войну» и «мир», принятое европейскими государствами в середине XVII века, может и сохранилось риторически, но подразумеваемая им грань уже размывалась целым рядом технических и административных новшеств, перекрестно охватывавших армию, правительство, бизнес и снова армию. Если мы хотим понять силы, противостоящие сегодня экспертизе, и новые формы познания и чувств, которые угрожают дискредитировать самих экспертов, нам необходимо взглянуть на политику с совершенно иной стороны: не как на альтернативу войне (как надеялся Гоббс), а как на составную часть войны. Местом, с которого мы начнем, будет пик эпохи Просвещения, когда в обиход вошла совершенно новая форма политического лидерства. Человеческий рассудок достиг своего триумфа над суевериями и божественным правом не ранее, чем была открыта сила человеческих чувств и эмоций как средства доминирования и подавления в условиях нового порядка.

В 1792–1815 годах Европа пребывала в состоянии практически бесконечных войн – самый длительный период кровопролития с окончания Тридцатилетней войны в 1648 году. Источником этого затяжного конфликта стала Французская революция, а его центральной фигурой был Наполеон. По относительно новым для того времени стандартам или даже по стандартам Тридцатилетней войны, эти противостояния не были особенно кровавыми[132]. Однако их наследие навсегда изменило принципы ведения войны, лидерства, деления на нации и государственного управления. Когда-то затяжные конфликты XVII века подготовили почву для прихода совершенно нового типа политической власти – централизованно технократического, реализуемого исходя из набора фактов и схем. Похожим образом и Наполеоновские войны положили начало новой эре, явившей собственный, неповторимый подход к познанию и экспертизе.

Преимущество французов в тот период заключалось в их способности превратить революционный пыл масс в воинский боевой дух. До сих пор множество европейских армий состояло из стареющего дворянства при поддержке банд «нежелательных элементов» – мелких преступников и иностранных наемников, обученных за деньги подчиняться офицерскому составу. Размеры армий были сравнительно невелики, а конфликты разрешались на небольшой территории за короткое время. Поддержание дисциплины являлось для руководящего дворянства постоянной проблемой, а вероятность дезертирства была высока. В сравнении с тем, что пришло на смену, ставки и цели оставались незначительны, часто сводясь к мелким ссорам среди правителей, все равно не способных позволить себе риск серьезных потерь. Но в 1793 году новая Французская республика представила подход, изменивший это навсегда: воинская обязанность. Уже через год армия французов насчитывала 800 тысяч человек, более чем втрое превзойдя самые крупные силы Людовика IV.

Принцип воинской обязанности значительно увеличивает потенциальную численность армии, но при этом меняет саму ее природу. Вместо обучения специалистов и отбора талантливых бойцов призывная система опирается на национальный дух и энтузиазм общества. Новое, особое внимание уделяется общей культурной идентичности и чувствам обычных людей. По мере того как все больше мужчин уходит служить, женщины и дети мобилизуются для нужд экономического производства. Когда все население становится потенциальным военным ресурсом, каждый член общества приобретает ценность. В отличие от подхода к смертности, представленного демографами вроде Джона Граунта, при котором смерть рассматривалась как искомый показатель для вероятностных вычислений, гражданская мобилизация дает жизни смысл, а каждой смерти – потенциальную значимость. Демограф отразит вашу кончину в статистике; военачальник обеспечит вашему имени место на монументе. Мрачным, трагическим следствием данного революционного идеала является то, что в будущем, по мере продвижения технологического прогресса, для большинства участников боевых действий война становилась все менее героической.

Обладая единственной в Европе призывной армией, французы смогли позволить себе новый набор тактических приемов, к которым их оппоненты были совершенно не готовы. В контраст устаревшему и предсказуемому стилю прежних небольших сражений XVIII века, войска Наполеона выдвигались огромной массой, устраивая мелкие диверсии и вступая в стычки по множеству направлений. Молодость участников военных формирований такого типа была преимуществом, особенно проявившимся в столкновении с армиями Пруссии, все еще опиравшимися на аристократический идеал боевых действий, доставшийся от предыдущих поколений. Войска Наполеона стали одной из первых демонстраций принципа, важность которого со временем только росла, а к концу XX века стала подобием идеологии: принципа мощи распределенной сети. До Французской революции ни одно государство не концентрировало ради военных нужд таких административных ресурсов, в масштабах нации мобилизуя лошадей, текстильное производство и сельское хозяйство и вводя прямое регулирование потребительского спроса (рационирование) среди гражданского населения. Отсюда появилась потребность в формировании совершенно нового стиля государственного управления и политического лидерства.

Как сопротивляться такой кампании? В период между 1804 и 1812 годами, когда французские армии вдоль и поперек рассекали Европу, на этот вопрос не было очевидного ответа. После вторжения в Испанию в 1808 году среди местного населения образовалось движение сопротивления, действовавшее посредством мелких диверсий. Эти бойцы получили имя «герильеро». В 1811 году, понеся многократные унизительные поражения в схватках с французами, прусские генералы стали задаваться вопросом, не требуется ли их стране такая же мобилизация населения. Но у них не было возможности создать в обществе необходимый, по их мнению, националистический настрой. Вызванные Французской революцией политические и технические преобразования, дополненные стратегическим гением Наполеона, невозможно было повторить. Так Бонапарт сумел покорить Европу своей воле.

Однако для Карла фон Клаузевица Наполеоновские войны стали девственным полем для теоретических изысканий. Клаузевиц завороженно наблюдал Наполеона, будучи не просто страстным поклонником императора французов, а чем-то гораздо большим. Поступив на службу в прусскую армию одиннадцатилетним юношей, в 1793 году в возрасте двенадцати лет Клаузевиц впервые поучаствовал в бою с французами. Еще через пару лет ему довелось наблюдать свою страну за подписанием унизительного (как ему казалось) мира с Францией. Согласно условиям договора, Пруссия обязывалась не вмешиваться в завоевательные походы Наполеона в Европе, что оказалось для юного свидетеля очень болезненным. Как писал он своей жене в 1809 году, «моя отчизна нуждается в войне, и – скажу прямо, – лишь война одна способна вести меня к счастливой цели».

Его жажда сражаться была столь велика, что Карл в том же году попытался вступить в армию Австрии, а позже поступил на службу к русским, что позволило ему наблюдать поражение Наполеона, так сказать, «из первых рук».