Две жены для Святослава - Елизавета Дворецкая

– Ха! – Торбен всплеснул руками и хлопнул ладонями об стол. – Вы послушайте! Этот бог сам посылает беды тем, кто ему поклоняется! И они хотят, чтобы я поклонялся богу, который сам будет посылать мне беды в ответ на мои жертвы!

– Важно то, что никакая беда не будет послала христианину напрасно. И всякий, кто соблюдает заветы Господа, имеет крепкую надежду после смерти обрести блаженство. И не только павший в сражении, но и умерший от болезни, пусть бы даже это человек низкого звания, даже несвободный… или даже вовсе женщина! Любой имеет верную надежду: едва минет срок земной его жизни, как будет он ангелами Господними исторгнут из бурной пучины и вознесен в свет, в блаженство вечное, ненарушимое! Не судьба властна над тобой, на земле и в вечности, не люди, пусть даже сильные короли – а лишь Бог. Трудно бывает угодить сильным королям, а судьба и вовсе неумолима, в то время как угодить Богу и тем заслужить спасение – в силах каждого. Нужно лишь любить Бога и стремиться не нарушать простые заповеди Его. И сколь бы ты ни был беден, ничтожен, гоним в жизни – не ропщи, будь верен Господу, принимай посланное Им – и будешь спасен!

При этих словах Рагнвальд вдруг поймал на себе взгляд Харальда и нахмурился. Нет, не настолько он еще впал в ничтожество, чтобы надеяться лишь на блаженство после смерти, купленное смирением!

Торбен хёвдинг и другие качали насмешливо головами: чего хорошего оказаться после смерти на одной скамье с какими-то рабами, которые имеют лишь ту заслугу, что не жаловались! А Рагнвальд думал: если бы Ингер осталась жива, это все имело бы смысл. Если бы они оба приняли крещение, то могли бы после смерти очутиться вместе. Но теперь христианская смерть не поможет ему найти ее.

Если бы Ингер была христианкой, то за все пережитое Бог уж точно взял бы ее в блаженную вечную жизнь. Эта мысль ранила, и Рагнвальд гнал ее прочь. Однако она упорно возвращалась. Судьба уж слишком несправедливо обошлась с отважной дочерью Кнютлингов, гордой и прекрасной, как самые знаменитые королевы древности. И не найти выхода. Никакой надежды. Ничто не вознаградит ее. Никогда.

– Зачем тебе все это? – как-то утром, пока гости еще не собрались и лишь конунг с младшей дружиной сидел в гриднице, поедая овсяную кашу, спросил Рагнвальд. – Зачем ты каждый день слушаешь этих саксов? Знай я тебя похуже, так подумал бы, что ты сам намерен стать человеком Христа!

– А что же, по-твоему, должно мне помешать? – Харальд приподнял бровь.

Его лицо во время разговора изменялось неравномерно: правая бровь поднималась выше левой, и улыбался он только правой стороной рта.

– Что? – Рагнвальд удивился этому вопросу. – Ты – потомок Одина, как я и как другие конунги. До сих пор у меня не было причин подозревать, что ты об этом не знаешь. И ты намерен отречься от своих же предков, от Одина, признать его бесом, а не богом?

– У Одина ума побольше, чем у людей. – Харальд медленно откинулся к стене. – Он понимает, что к цели могут вести разные пути. Все конунги хотят одного: расширения владений, богатства и славы. Мои предки поколениями воевали за это. И хотя иные владели землями и побольше моего, я думаю, мне сейчас пора остановиться и устроиться в тех владениях, которые у меня уже есть.

– И как Христос тебе в этом поможет?

– Как ты думаешь: увидев, что я остался единственным конунгом в Дании, саксы, франки и венды очень обрадуются?

– Нисколько, если они не дураки.

– И что они станут делать?

– Попытаются вредить тебе, сколько в их силах, помогать твоим врагам и соперникам… мне, например! – Рагнвальд засмеялся от вдруг пришедшей мысли. Говорить об этом вслух было неосторожно, но он еще находился в том душевном состоянии, когда ждут валькирию, что унесет отсюда подальше. – Для того чтобы кто-то постоянно мешал тебе, пытался оторвать кусок от твоих владений, заставлял заботиться о том, чтобы их сохранить – короче, ослаблял тебя всеми силами. Целых сто лет мы с вами, пока воевали между собой, служили недурной добычей для них всех. Они бы хотели, чтобы оно и дальше так шло.

– Ты умный человек, Рагнвальд, горжусь родством с тобой! – одобрил Харальд. – Но я тоже не дурак. Не хочу провести остаток жизни, будто пес, отгоняющий других псов от своей кости. И вот здесь мне поможет Христос. Приняв христианство, я стану братом и Оттону, и франкам, всем этим Гугонам и Лотарям. У саксов исчезнет предлог воевать со мной, что я-де язычник. Наоборот, сам папа римский запретит им меня трогать, и я всегда смогу обратиться к нему за защитой. И он будет очень добр ко мне, опасаясь, как бы я опять не отпал от веры, как это много раз случалось с другими.

– Мой дед уже пробовал это средство, – мрачно ответил Рагнвальд. – И Олав. Им не помогло.

– Тут есть разница! – Харальд любезно улыбнулся своей кривой улыбкой, отчего на щеке его под золотой бородой резко обозначилась продольная морщина. – Не хочу обидеть твоих предков, но у них не хватало сил, чтобы из этого положения извлекать выгоды. Малый и слабый вынужден хорохориться и заноситься, дабы не потерять уважения хотя бы в собственных глазах. Но по сути дела, он всегда прогнется под сильного. Сильный же может себе позволить быть любезным, уклоняться от ссор по пустякам, предоставить врагам гордиться победами на словах, но на деле ни на шаг не отступать от своих выгод. Твой дядя Олав Говорун, твой дед Кнут – они крестились, когда саксы уж слишком их прижали, но отступились от Христа, как только им дали вздохнуть. Ранее конунги данов были слишком слабы, чтобы уступать в малом, сохраняя большое, и им приходилось делать наоборот. Теперь же, когда вся Дания в одних руках, мы можем жить иначе. Уступить в малом, сохранив великое. Теперь мы сможем не прогибаться под чужую силу, а использовать ее ради собственного блага.

– Желаешь быть Господней рукой извергнутым из холодных волн? – усмехнулся Рагнвальд.

– Ваши предки боялись принять христианство, потому что тем самым они сразу же давали в руки саксам оружие против себя. Епископы получали права указывать, что им делать, а следовали при этом выгодам вовсе не данов, а саксов и франков. Если те противились, их пугали римским папой и войсками всех христианских королей. Потому они всеми силами избегали власти креста. Но я уже смогу себе позволить не бояться ее. Мы станем людьми Христа и тем самым уйдем от прямых столкновений. Но меня уже куда труднее заставить делать то, что выгодно не мне, а саксам.

– Но тогда и ты не сможешь искать славы на войне! Франки, бритты, ирландцы, даже Хакон, он ведь христианин – все они станут для тебя недоступны!

– Ирландцы мне ни к чему. Насчет Хакона еще посмотрим – мы слишком тесно связаны, чтобы хоть все боги на свете помешали мне бороться за свои права. А для храбрецов вроде тебя на свете есть еще немало земель, где не знают Христа. Венды, например. Их земли уходят на восток и юг до самых греков и сарацин. И воевать с ними Христос не только не помешает, но, наоборот, поможет! Скажи, Тьельвар, у вендов ведь есть где развернуться? – Харальд обернулся к гостю, который вошел во время этой беседы.

– У ободритов живет наша Рагнейд, – напомнила Гуннхильд о родной сестре Рагнвальда, ныне княгине Громославе. – Говорят, ее муж очень против христиан, но не надо на нее натравливать людей, она не виновата.