Грех во спасение - Ирина Мельникова

Жандарм умчался к колонне каторжников, а Маша и ее спутники вновь тронулись в дорогу. Она убегала за горизонт и исчезала в такой немыслимой дали, что казалось, не хватит жизни, чтобы когда-нибудь достичь желанной цели, добраться до конца этого нелегкого пути…

После встречи с каторжниками они До; самого Томска ехали без особых приключений, правда, недалеко от города их остановили какие-то люди, вероятно, с не очень добрыми намерениями. Из леса выехало человек пять или шесть верхом, они громко кричали: «Стой!» — и в руках двух или трех всадников Маша заметила ружья, но, к счастью, из-за глубокого снега разбойники не успели загородить дорогу. Ямщики, попадавшие, видно, и не в такие переделки, не заробели, привстали на козлах и погнали лошадей с оглушительными криками и свистом. Тройки на полном ходу проскочили верховых. Антон, приставив ладони ко рту, прокричал, что они не купцы и у них нет с собой дорогих товаров. С тем и ускакали.

В Томск приехали в воскресенье рано утром и остановились отдохнуть на целый день в гостинице. Воспользовавшись остановкой, Маша сходила к обедне и неожиданно встретила в церкви хорошего знакомого Владимира Илларионовича, прежде часто бывавшего в их доме сенатора Строганова, который производил ревизию Томской и Енисейской губерний и через несколько дней возвращался в столицу. Он первым признал Машу, пробился через толпу молящихся и растрогался до слез, увидев, что она сильно похудела и слишком утомлена дорожными тяготами. Строганов вызвался передать ее письмо Гагариновым, но Маша взяла с него слово, что он ни в коем случае не расскажет, как она выглядит, и устно сообщит лишь, что путешествие идет успешно и она надеется быть в Иркутске гораздо раньше намеченного срока…

В письме она постаралась не упоминать о неприятностях, встречавшихся на ее пути, писала только о забавных случаях и о поразительном гостеприимстве сибиряков, о красотах местной природы, сознательно вводя князя и княгиню в заблуждение и представляя свою поездку чем-то вроде увеселительной прогулки.

Но если б нее было так, как она замышляла. После Томска неприятности посыпались на них как из рога изобилия, начиная с того, что Михаила отморозил нос, который несколько дней напоминал огромную багрово-синюю сливу, нестерпимо болел и чесался. И Маша на каждой остановке вынуждена была возиться с незадачливым лакеем, как с маленьким, уговаривала его наложить на нос повязку с гусиным жиром и ис срывать ее, как бы ни хотелось ему почесать свой злосчастный нос. Михаила капризничал и изводил ее стонами но поводу утраченной красоты. Но на подъезде к Красноярску нос уже принял прежние размеры, потерял зловещую окраску, и только оставшиеся кое-где коросты напоминали о былом несчастье.

На последней перед Красноярском станции произошел еще одни досадный случай. И хотя он не касался их непосредственно, но произвел на Машу тяжелейшее впечатление и испортил настроение чуть ли не до самого Иркутска.

На станцию они прибыли утром, но, несмотря на ранний час, она была заполнена проезжающими, и Маше пришлось дожидаться более часа, прежде чем им подали завтрак: стопку горячих, политых маслом блинов и настоящий кофе со сливками, который она не пила, пожалуй, со своей остановки в Перми.

Молодой казачий есаул, дожидавшийся смены лошадей на соседней с ними лавке, заметил, что Маша закончила завтрак, и подошел к ней.

— Сударыня, — он смущенно мял в руках баранью папаху, явно стесняясь и не зная, как обратиться к ней, — не изволите ли выслушать меня.

— Пожалуйста, — насторожилась Маша, — что вы хотите?

— Видите ли, я сопровождаю и Красноярск девицу, совершившую злодейское убийство казачьего урядника. — Он кивнул в сторону красной ситцевой занавески, прикрывающей ближний от дверец угол комнаты. — Она сейчас там. — Он перевел дух и умоляюще посмотрел на Машу. — Не могли бы вы уговорить ее поесть? Она уже какой день ни к чему не притрагивается!

— Она что, больна? — спросила Маша.

Есаул развел руками:

— Да нет! Раскольница она, из самых вредных, из скрытников. Есть напрочь отказывается, твердит только, что из мирской посуды ни крошки не возьмет, и воду не пьет. Уже ногами не идет, а все бормочет, что вокруг одни антихристы и из их рук умрет, но ничего не примет.

Маша прошла за занавеску и остановилась, пораженная увиденным. Перед ней на широкой деревенской скамье лежала девушка такой необыкновенной красоты, что ее не смогли испортить ни черные тени под глазами, ни заострившийся нос, ни почерневшие, иссохшие от жажды губы. Ее бледное лицо, в обрамлении грубого черного платка, скрывавшего ее лоб и застегнутого высоко под подбородком, напомнило Маше лицо страдающей Богородицы на старинных русских иконах. Девушка сжимала в левой руке большой восьмиконечный крест, а правой мелко-мелко крестилась двумя перстами, шепча едва слышно слова молитвы. Она даже не повернула головы в сторону Маши, а когда та попыталась заговорить с ней, яростно сверкнула на нее огромными карими глазами: «Изыди, антихрист!» — и вновь принялась шептать, уже более громко: «Боже, милостив буди нам, обремененным грехами! Аминь!»

Маша вышла из-за занавески. Есаул взглянул на ее расстроенное лицо и в сердцах хлопнул папахой о стол:

— Вот ведь упорная язва! Помрет, но вере не изменит!

И откуда у них сила такая берется? Мы в их деревне пытались рекрутов в службу набрать, так они избы подперли и сожгли самих себя, даже детей не пожалели. Семьями в огонь сигали… Урядник успел эту девку из огня выхватить, а она саблю вырвала у него из рук и наотмашь… по голове!.. — Есаул страдальчески сморщился, махнул рукой и сердито проговорил:

— Бог с ней! Сдохнет, туда ей и дорога!..

На следующий день они миновали Красноярск. Переехав поутру замерзший Енисей, они углубились в горы, поросшие здесь кедровым и пихтовым лесом. По-прежнему то слева, то справа возникали вдоль дороги прозрачные, продутые ветрами березовые и осиновые колки, редкие тополиные рощицы. И чем ближе они подъезжали к Иркутску, тем выше становилось небо, все чаще тучи приоткрывали его бездонную голубизну, и солнце светило все ярче, хотя морозы не отступали и свирепствовали с не меньшей силой.

Дорога то резко ныряла вниз, то устремлялась вверх, и эти утомительные подъемы, или «тягупы», как называли их ямщики, тянулись порой на много верст, но зато, взобравшись на перевал, тройки словно птицы летели вниз, поощряемые лихими криками и пронзительным свистом ямщиков.

Вот на одном из таких спусков, всего-то в полусотне верст от Иркутска, лошади чуть не убили Машу…

Случилось это к вечеру. После долгого, нудного тягуна ямщики остановили лошадей на перевале, пропуская длинный купеческий обоз из трех или даже четырех десятков подвод.

Маша уже знала, что несколько купцов обычно собираются в один большой поезд, нанимают охрану, чтобы обезопасить себя от участившихся в последние месяцы набегов варнаков, так в Сибири называли беглых каторжников.

Перед этим Антон тщательно закупорил ее экипаж от пронизывающего ветра, крепко застегнул фартук, и Маша сидела в своей повозке, как в коконе, не имея возможности даже оглядеться но сторонам. Но она заметила, как ямщик, совсем еще молодой мужик, сел на вожжи и принялся бить рука об руку, потом по бокам, коленям, желая, видимо, согреться.